Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Пронизаны ими
                      земля и воздух.
Они горячей вулканного жженья…
Гудят биотоки
сердца и мозга —
биотоки
           высокого напряженья.
Они обжигают тебя и меня,
дышать не дают.
Раздавили!
Загнали!
Не умолкая
               звенят и звенят
тревожные,
прыгающие сигналы!
«На помощь!
На помощь!!»
Кто их послал?
Что гибнет?
               Любовь?
                           Человечество?        
                                             Совесть?
Что гибнет,
               скажите?!.
С утра допоздна
влетают они в суматоху бессонниц.
Гудят биотоки —
                       за молнией молния.
С востока и запада.
С юга и севера…
О, если б умел я,
о, если бы мог я
врагов убивать
биотоками сердца!
О, если бы стало возможно это!..
А впрочем,
куда воспаленному веку —
отбросив
            скорости звука и света —
со скоростью мысли
помочь
человеку!..

Наверно,
            ученый меня б опроверг.
Но я,
отвергая мудреные толки,
верю:
если погиб человек,
от него
продолжают идти биотоки.
Они пронзают
                    толщи глубин.
И где-то у очень дальнего моря
та,
   которую он любил, —
вздрогнет
и на часы посмотрит…
Но это —
             о нем и о ней.
А про нас?..
Летят биотоки над Обью,
                                  над Волгой.
Деревья вспыхивают,
                            накренясь,
от этой громадины тысячевольтной.
Не спи!
          Я хочу так.
Не спи!
Не моги!..
Ведь что-то случилось!
                               Случилось!
                                              Я знаю…
Понять не могу лишь,
                             друзья иль враги —

твои, —
я их так отличаю, —
сигналы.
Я их, как свиданье с тобой,
                                    тороплю.
Летят они!
Ты их исправить
не можешь!..

И если значат они:
«Не люблю…» —
ты вздрогнешь.
И на часы посмотришь.

Не ночь,
           а просто
сорок минут сумерек…
К тебе есть
               просьба:
бежим от запутанной сутолоки!
Туда —
где простор,
где река
          тяжела и покорна…
Там дремлет
                костер
того
счастливого года…
Мы выйдем из лодки,
дождемся полночного часа.
И угли холодные
вдруг покраснеют
                       от счастья!
И вновь мы привыкнем
к росе,
к шорохам чутким…
Пылать
          травинкам!
Гореть
         березовым чуркам!..
А нам —
помолчать.
Погрустить,
                если будет охота…

И снова начать
от костра
            счастливого года!
Всю душу проветрить.
Все тайные мысли
                         проверить.
И сердцу поверить.
И теплым коленям поверить…
И праздничным вечером
на главной площади
                           города
пусть вспыхнет навечно
костер
        счастливого года!
И пусть он согреет
все руки,
            все клятвы,
                           все просьбы…

Поедем скорее!
Поедем,
пока не поздно.

Скачки на экране!
                        Скачки!
                                  Скачки!
В клубе Улан-Батора народу полно…
Пожалуйста, не ждите
восточной сказки.
Я расскажу о том,
                       что было в кино.
А в кино было вот что:
летели по экрану
кони,
       распластанные в серой пыли.
И было непонятно,
и было очень странно,
что они
           должны еще
                           касаться земли!
Наверное, сейчас они
копытами бабахнут!
И растают в небе
                       на несколько дней…

Сзади
старичок причмокивает губами
и стонет в истоме,
                        глядя на коней!..
Справа —
             мальчишка!
Сколько ему?
Сколько?
Десять?
Двенадцать?
Возраст —
              ни при чем!
Он что-то мне восторженно
                                      вопит по-монгольски!
И на поворотах
толкает плечом!..
А кони разворачиваются
                                 под фырканье сочное.
Проносится над степью реактивная медь!..
В зале только цоканье,
                              цоканье,
                                         цоканье!
И зрители
привстали
с нумерованных мест!
Попробуй-ка
                 вот этих
                            с седла опрокинь!..

А фильма я не помню
(такой вышел случай).
Ведь, если честно,
                        фильм был плохим.
Зрители —
были намного
                   лучше!

У юрты ждут оседланные кони.
Стоит кумыс на низеньком столе…
Я знал давно,
я чувствовал,
                 что корни
мои —
вот в этой
             пепельной земле!..
Вскипает чай задумчиво и круто, —
клубящегося пара торжество.
И медленно
               плывет кумыс по кругу.
И люди величаво
                        пьют его…
А что им стоит
на ноги подняться,
к высокому порогу подойти.
«Айда!»
И все.
Минут через пятнадцать
они уже не здесь.
Они —
          в пути…
Как жалок и неточен
был учебник!
Как он пугал меня!
Как голосил:
«Кочевники!!»
Да я и сам
              кочевник!
Я сын дороги.
Самый верный сын…
Все в лес смотрю.
И как меня ни кормят,
и как я над собою ни острю, —
из очень теплых
и удобных комнат
я
в лес смотрю.
Все время
             в лес смотрю.
То – север,
то – большое солнце юга!
То – ивняки,
то – колкое жнивье…
И снова
          я раскладываю юрту,
чтобы потом опять
собрать ее!..
Приходит ночь.
И вновь рассветы брезжат,
протяжными росинками звеня…
И подо мной,
                  как колесо тележье,
поскрипывает
добрая
земля.

Сколько времени?
– Не знаю…
Что с часами?
– Непонятно…
То спешат они,
                    показывая
                                 скорость не свою.
То, споткнувшись,
останавливаются.
Только обоняньем
я примерно-приблизительное
                                        время
                                                узнаю…
Я сегодня подойду
                        к одинокому еврею.
(Там на площади
будочки выстроились в ряд.)
«Гражданин часовщик,
                              почините мне время.
Что-то часики мои
барахлят…»
Он, газету отложив,
                          на часы посмотрит внятно.
Покачает головою.
Снова глянет сверху вниз.
«Ай-яй-яй! —
                  он мне скажет, —
Ай-яй-яй!
Это ж надо!
До чего же вы,
                   товарищ,
                               довели механизм…
Может, это не нарочно.
Может, это вы нечаянно.

Для него, —
                 для механизма,
                                     абсолютно все равно!
Вы совсем не бережете
                              ваше время,
                                              ваши часики.
Сколько лет вы их не чистили?
То-то и оно!..»
Разберет часы потом он,
                                причитая очень грозно.
И закончит,
подышав на треугольную печать:
«Судя
       по часам «Москва»,
вы уже
довольно взрослый.
И пора уже
               за собственное время
                                           отвечать…»

Я скажу ему:
                 «Спасибо!»
Выну пятьдесят копеек.
Тысяча семьсот шагов
                              до знакомого двора.
И машины мне навстречу
                                  будут мчаться
                                                    в брызгах пенных.
Будто это не машины.
Будто это глиссера.
Разлохмаченные листья
                               прицепятся к ботинкам.
Станет улица качаться
                              в неоновом огне…

А часы на руках
будут тикать.
Тихо тикать.
И отсчитывать время,
                             предназначенное
мне.

Об испытаньях прежних
не вспоминай пока что…
Ты —
        в сауне.
Ты – грешник.
И потому —
покайся!
Вживайся оробело
в блаженство и мученье…
Но если это —
пекло,
куда девались черти?..
Жара,
        жарынь,
                  жарища,
не утихая, стелется.
Она теперь
               царица!
Она теперь
               владелица!
Она погодой вертит.
А здесь,
          в горниле сауны,
из флоры —
                 только веник,
и только я —
                  из фауны.
И не хватает воздуха.
И дышишь —
как воруешь.
Но тут же надо —
                        в озеро!..
А сможешь?
А не струсишь?..
Наверное, сумею.
Конечно же, не струшу.
Сейчас я чуть помедлю
и выбегу
           наружу!
Ведь мы, во всяком случае,
в своем существовании
и кипятками
                варены!
И холодами
                кручены!
Все в жизни повторяется.
И в нас уже
               вколочено:

В холодное!
В горячее!
В горячее!
В холодное!