Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Дом мой
           стоит посреди дорог.
Как же его проветрить?..
Товарищи
             переступают порог
и мне все равно
не верят.
Не передашь
                 никаким врачам,
как лампы дрожат
                        погасшие.
Как появляется по ночам
прошлое.
Прошагавшее…
Проснись,
             прислушайся.
Вот —
         опять!
На пол
          тетрадка сброшена.
Ступеньки лестницы
                            зябко скрипят, —
бродит по дому
прошлое…

Поймите,
            я дом этот знаю весь!
Знаю его до косточки.
Я в нем переставил
                          каждую вещь,
перелистал до корки.
Всю рухлядь из дома выжег огнем
(старье горело
                   прекрасно!).
Я перекрасил
                  все стены в нем, —
а прошлое
прет сквозь краски!
Как будто со мной
                        играет оно, —
то вдруг далеко,
то близко…

Поймите,
            богам
                   я не верю давно
и хохочу над призраками!..
Но прошлое бродит!
Его глаза
глядят
        широко и бессонно.

Оно исчезает,
                  мне пальцем грозя,
с первым дыханием солнца.
Это дыханье свежо и старо.
Но я каждый раз его
                           жду…

Дом мой
           стоит посреди дорог.
Я из него
не уйду!

Третье Музыкальное, —
помнишь ты
                 или нет
худого и заикающегося
курсанта
двенадцати лет?
Которому сразу же
                         дали
огромный бас-геликон…
Влезал я в него,
                    как в удава,
свернувшегося клубком.
Не просто
              мы постигали
науку
часов строевых,
а кроме —
играли гаммы
и ненавидели
                  их.
Гаммы
        плыли из комнат
муторно и тяжело…
Но если случалось:
                          в город
училище
строем
шло
и нашему взводу
                     давались
редкостные права, —
уж как мы тогда старались, —
не передашь в словах!
Это была не работа,
а исполненье мечты!
Ревмя
       ревели тромбоны!
Поддакивали альты.
Кларнеты
             вовсю верещали,
но голос их
сразу пропал,
когда,
       прохожих прельщая,
на совесть
забил
барабан!
Все это летело в лето
над строем знаменных пик.
Трубы визжали!
И флейты
впадали в щенячий писк.
Нас в холод и в жар бросало.
Была мостовая
                    мягка.
И были в груди у курсантов
не легкие,
а меха.
Не затихая,
               дули!
Мелодия нас несла!
Синяя от натуги,
по городу
музыка
шла.
За нами бежали мальчишки,
завистливые и растерянные…
И мы
       входили в училище —
гордые беспредельно!
Но старшина Иващенко,
вместо обычных похвал:
«Бездарно было,
товарищи! —
оценку игре
                давал. —
Вы только понять сумейте
на данном этапе
одно:
каждому
           инструменту
право на жизнь дано.
В каждом из них, —
                           заметьте! —
живая душа звенит.
Но грохотом
                 инструмента
ее нельзя заменить».
Нас покидали силы,
мы шли на обед
                      неприкаянно…

Спасибо тебе,
спасибо,
Третье Музыкальное!

Прорубают Арбат.
Напрямик.
Через уйму дворов.
Камни
смачно скрипят
на холодных зубах
                         скреперов.
Пробивают Арбат!
Стонут черные балки стропил.
Стену
сталью дробят,
и над городом кружится пыль.
Пыль.
Кирпичная тьма…
Свет дрожит в одиноком окне…

Как привыкли
                   дома
к полусну,
к тесноте,
к тишине!
Как привыкли дворы —
романтичные,
будто в кино, —
к голосам детворы,
к пенсионной игре в домино…
Здесь смеются и курят,
рождаются,
любят и пьют…
Но
на собственной шкуре
узнал я
подвальный уют!
Неглубокая
               лестница
в наше жилище вела.
Романтичная плесень
над детской кроваткой
цвела…

Прогрызают Арбат!
Обращаются хижины
                             в прах.
Только «МАЗы»
                     храпят
и буксуют
             на бывших дворах.
Оседает окалина
и вздымается к тучам опять…

Наша участь
такая —
пробивать!
              прогрызать!
                             прорубать!
Это —
наша забота,
нелегкие наши дела:
ненавидеть
заборы!
И ставить дома
                    из стекла!
На земле,
            на громадине
жить,
с рожденья не ведая страха…

Проклинаю романтику
тьмы,
       подвалов,
                   щелей
                           и бараков!..

Тяжело и рассерженно
охнув,
рушится навзничь стена…

Не для нашего сердца
полусон,
теснота,
тишина.

История!
Пусть я —
              наивный мальчик.
Я верил слишком долго,
слишком искренне,
что ты —
             точнее всяких математик,
бесспорней
самой тривиальной истины…
Но что поделать, —
                           мальчики стареют.
Твои ветра
по лицам их секут…
Секунды предъявляют счет столетьям!
Я говорю от имени
секунд…

История —
               прекрасная, как зарево!
История —
               проклятая, как нищенство!
Людей преображающая заново
и отступающая перед низостью.
История —
               прямая и нелепая!
Как часто называлась ты —
                                     припомни! —
плохой,
когда была
              великолепною!
Хорошей —
хоть была
             постыдно подлой!
Как ты зависела
                     от вкусов мелочных.
От суеты.
От тупости души.
Как ты боялась властелинов,
мерящих
тебя на свой
                придуманный аршин!

Тобой клянясь,
народы одурманивали.
Тобою прикрываясь,
земли
       грабили!
Тебя подпудривали.
                          И подрумянивали.
И перекрашивали!
И перекраивали!
Ты наполнялась криками истошными
и в великаны
возводила хилых…
История,
гулящая история!
Послушай,
ты ж не просто
                    пыль архивов!
История!..
Сожми сухие пальцы.
Живое сердце людям отвори.
Смотри,
как по-хозяйски просыпаются
бессмертные создатели твои!
Они проглатывают
немудреный завтрак.
Торопятся.
Целуют жен своих.
Они уходят!
И зеленый запах
взволнованно окутывает их.
Им солнце бьет в глаза.
Гудки аукают.
Плывет из труб
                     невозмутимый дым…

Ты станешь
самой точною наукою!
Ты станешь.
Ты должна.
Мы
так хотим!

Кем они были в жизни —
                                   величественные Венеры?
Надменные Афродиты —
                                   кем в жизни были они?..
Раскачиваясь,
размахиваясь,
колокола звенели.
Над городскими воротами
                                   бессонно горели огни.
Натурщицы приходили
в нетопленые каморки.
Натурщицы приходили —
                                    застенчивы и чисты.
И превращалась одежда
в холодный
               ничей комочек.
И в комнате
становилось теплее
                          от наготы!..
Колокола звенели:
«Все в этом мире тленно!..»
Требовали:
«Не кощунствуй!..
Одумайся!..
Отрекись!..»
Но целую армию красок
художник
гнал в наступленье!
И по холсту,
                как по бубну,
                                 грозно стучала
                                                     кисть.
Удар!
И рыхлый монашек
                          оглядывается в смятенье.

Удар!
И врывается паника
                           в святейшее торжество.
Стекла звенят в соборе…
Удар!
И это смертельно для господина бога
                                                   и родственников его…
Колокола звенели.
Сухо мороз пощелкивал.
На башне,
              вздыбленной в небо,
стражник седой дрожал…
И хохотал художник!
И раздавал пощечины
ханжам,
живущим напротив,
и всем грядущим
                      ханжам!
Среди откровенного холода
краски цвели на грунте.
Дул торжественный ветер
в окна,
как в паруса.
На темном холсте,
                        как на дереве,
зрели
теплые груди.
Мягко светились бедра.
Посмеивались глаза.
И раздвигалась комната.
И исчезали подрамники.
Величественная Афродита
                                    в небрежной позе плыла!..

А натурщицам было холодно.
Натурщицы
тихо вздрагивали.
Натурщицы были
                        живыми.
И очень хотели
тепла.
Они одевались медленно.
Шли к дверям.
И упорно
в тоненькие накидки
                            не попадали плечом,

И долго молились в церкви.
И очень боялись
                      бога…

А были
уже бессмертными.
И бог здесь был
                     ни при чем.