Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

На том
         материке
твоя звезда горит.
На том
         материке
ты тоже —
материк!..
Постукивает дождь
по синеве окна.
А ты глядишь на дочь.
А ты сидишь одна.
Прохладно, как в лесу
в предутренней тиши…
Тебя я знаю всю.
(Не слушайте,
ханжи!)

Ты,
    как знакомый дом,
не требуешь
похвал.
Открыта,
            как ладонь,
понятна,
            как букварь…
Но так уж суждено:
и раз,
       и два подряд
взглянула ты,
и взгляд, —
как белое
            пятно!..

Ты
    тоже
          материк!
Разбуженная глубь…
Я вечный твой
                    должник.
Я вечный твой
Колумб.
Мне
      вновь ночей не спать,
ворчать на холода.
Мне снова
              отплывать
неведомо куда.
Надеяться, и ждать,
и волноваться зря.
И, вглядываясь
                    в даль,
вовсю вопить:
«Земля!!»
Намеренно грубя,
от счастья
             разомлеть.
И вновь открыть
тебя!
Открыть,
            как умереть.
Блуждать
            без сна и компаса
в краях
твоей земли…

И никогда
             не кончатся
открытия мои.

Кафе называлось, как странная птица, —
                                                       «Фламенго».
Оно не хвалилось огнями,
оно не шумело.
Курило кафе
и холодную воду
                      глотало…

Была в нем гитара.
Ах, какая была в нем гитара!
Взъерошенный парень
                              сидел на малюсенькой сцене.
Он был непричесан, как лес,
неуютен, как цепи.
Но в гуле гитары
                      серебряно
                                   слышались трубы, —
с таким торжеством
он швырял свои пальцы
на струны!
Глаза закрывал
                    и покачивался полузабыто…

В гитаре была то ночная дорога,
то битва,
то злая веселость,
а то
     колыбельная песня.
Гитара металась!
В ней слышалось то нетерпенье,
то шелест волны,
то орлиный
                рассерженный клекот,
зубов холодок
и дрожание плеч
                       оголенных.
Задумчивый свет
и начало
           тяжелого ритма…
Гитара
смеялась!
Гитара со мной
                    говорила.
Четыре оркестра
                      она бы смогла переспорить.

Кафе называлось,
                        как чья-то старинная повесть, —
«Фламенго».
Дымило кафе
и в пространстве витало…

А парень
            окончил играть
и погладил гитару.

Уже незнакомый,
уже от всего
                отрешенный, —
от столика к столику
с мелкой тарелкой
пошел он.
Он шел,
           как идут по стеклу, —
                                        осторожно и смутно.
И звякали деньги.
И он улыбался чему-то.
И, всех обойдя,
к закопченной стене притулился…

Я помню,
я помню все время
                         того гитариста!
Я чувствую собственной кожей,
как медленно-медленно
в прокуренном напрочь кафе
                                 под названьем «Фламенго»
на маленькой сцене
я сам коченею от боли.
Негромко
             читаю
                     стихи,
улыбаюсь.
А после
шагаю один
                посредине растерянной ночи.
От столика к столику.
Так вот.
С тарелочкой.
Молча.

Бензиновая колонка,
бензиновая река.
Бензиновая коровка,
продай
молочка!
Ты пестренькая,
                     ты добрая,
тихая, как обелиск.
Жуй
      законные доллары
и бензинчиком поделись.
Смотри,
           какие блистательные,
со всех четырех сторон
фыркающие создания
спешат к тебе
                  на поклон!
Они по-своему шепчутся,
боднуть норовят людей…
А может быть, ты —
                           волшебница,
бензиновый чародей!

Так окажи нам
                   милость:
можешь ты сделать,
чтоб
за тем поворотом вырос
километровый столб?
И, как снегопад,
                     обрушились
знакомые города,
и чтоб мрачноватый орудовец
сказал:
«На Москву —
                    сюда».
Пусть он к нам придерется!
Пусть отберет права!
Но пусть
упадут под колеса
твои асфальты,
                    Москва!
И небо
дрожащей грозою
пусть будет опалено.

Служитель в комбинезоне
«Ноу, —
           говорит, —
ноу».
Ладно!
Тогда потерпим.
Ладно!
Тогда пока…
Спасибо за обхожденье,
бензиновая река!
Нас ожидает
сонный
чопорный Вашингтон.
И небольшое посольство —
здешний родимый дом.
Нас ожидают ребята,
презирающие нытье.
Нас ожидает работа —
мы выбрали сами ее.
Но тосковать о детях
вряд ли нам
надоест…

Служитель
считает деньги,
«Йес, —
           говорит, —
йес!»

Мне все труднее
                      пишется.
Мне все сложнее
                      видится.
Мгновеньями летят года, —
хоть смейся,
хоть реви…
И я из дома убежал,
                          чтоб наконец-то вырваться
из радиуса действия
обыденной любви.
Я был самонадеян.
                        Сел в самолет.
                                          Обрадовался.
От молчаливой женщины
решительно уехал.
Но все равно остался
                            в знакомом очень
радиусе.
Слова ее,
глаза ее
во мне звучали
                    эхом.
Невероятный радиус!
Как от него
               избавиться?
Непостижимый радиус!
Нет никакого сладу.
И я на этом радиусе —
                               как на булавке
                                                 бабочка…
И больно мне,
и весело,
и тяжело,
и сладко…

О, радиусы действия!
                            Радиусы действия!
Они – во мне,
они – в любом,
и никакой
             межи!
Есть радиусы действия
                               у гнева и у дерзости.
Есть радиусы действия
                               у правды и у лжи.
Есть радиусы действия
                               у подлости и злобы —
глухие,
затаенные,
сулящие беду…
Есть радиусы действия
                               единственного слова.
А я всю жизнь ищу его.
И, может быть,
                    найду.
А может,
мне
     не суждено…

Летят неразделенные
года!
Но, вопреки всему,
я счастлив
              оттого,
что есть на свете женщина,
судьбой приговоренная
жить
      в радиусе действия
сердца моего!..

Дом мой
           стоит посреди дорог.
Как же его проветрить?..
Товарищи
             переступают порог
и мне все равно
не верят.
Не передашь
                 никаким врачам,
как лампы дрожат
                        погасшие.
Как появляется по ночам
прошлое.
Прошагавшее…
Проснись,
             прислушайся.
Вот —
         опять!
На пол
          тетрадка сброшена.
Ступеньки лестницы
                            зябко скрипят, —
бродит по дому
прошлое…

Поймите,
            я дом этот знаю весь!
Знаю его до косточки.
Я в нем переставил
                          каждую вещь,
перелистал до корки.
Всю рухлядь из дома выжег огнем
(старье горело
                   прекрасно!).
Я перекрасил
                  все стены в нем, —
а прошлое
прет сквозь краски!
Как будто со мной
                        играет оно, —
то вдруг далеко,
то близко…

Поймите,
            богам
                   я не верю давно
и хохочу над призраками!..
Но прошлое бродит!
Его глаза
глядят
        широко и бессонно.

Оно исчезает,
                  мне пальцем грозя,
с первым дыханием солнца.
Это дыханье свежо и старо.
Но я каждый раз его
                           жду…

Дом мой
           стоит посреди дорог.
Я из него
не уйду!

Третье Музыкальное, —
помнишь ты
                 или нет
худого и заикающегося
курсанта
двенадцати лет?
Которому сразу же
                         дали
огромный бас-геликон…
Влезал я в него,
                    как в удава,
свернувшегося клубком.
Не просто
              мы постигали
науку
часов строевых,
а кроме —
играли гаммы
и ненавидели
                  их.
Гаммы
        плыли из комнат
муторно и тяжело…
Но если случалось:
                          в город
училище
строем
шло
и нашему взводу
                     давались
редкостные права, —
уж как мы тогда старались, —
не передашь в словах!
Это была не работа,
а исполненье мечты!
Ревмя
       ревели тромбоны!
Поддакивали альты.
Кларнеты
             вовсю верещали,
но голос их
сразу пропал,
когда,
       прохожих прельщая,
на совесть
забил
барабан!
Все это летело в лето
над строем знаменных пик.
Трубы визжали!
И флейты
впадали в щенячий писк.
Нас в холод и в жар бросало.
Была мостовая
                    мягка.
И были в груди у курсантов
не легкие,
а меха.
Не затихая,
               дули!
Мелодия нас несла!
Синяя от натуги,
по городу
музыка
шла.
За нами бежали мальчишки,
завистливые и растерянные…
И мы
       входили в училище —
гордые беспредельно!
Но старшина Иващенко,
вместо обычных похвал:
«Бездарно было,
товарищи! —
оценку игре
                давал. —
Вы только понять сумейте
на данном этапе
одно:
каждому
           инструменту
право на жизнь дано.
В каждом из них, —
                           заметьте! —
живая душа звенит.
Но грохотом
                 инструмента
ее нельзя заменить».
Нас покидали силы,
мы шли на обед
                      неприкаянно…

Спасибо тебе,
спасибо,
Третье Музыкальное!