Владимир Марков - Кенозёры

Здравствуй, мой дорогой сыночек!
Здравствуй, мой ненаглядный дружок!
Что с тобою? Ты пару строчек
Мамке в месяц черкнуть не смог.
Коли болен, отбей телеграмму,
А не болен — пиши, не ленись.
У меня-то здоровье — хоть в яму,
Хоть сегодня в могилу ложись.
Ты учись, а у нас в посёлке
Жизнь, как речка, бежит вперёд.
Веня Тюрин соседу Николке
Выбил глаз — осудили на год.
Да на прошлой неделе, в субботу,
Утонул молдаванин в пруду,
А вчера у Вихрова Федота
Дом сгорел, третий в этом году.
И все беды — от горькой заразы,
Ты не пей ни грамульки, сынок.
За тобою нет мамкина глаза,
Чтоб от водки тебя уберёг.
Сам ты грамотный, учишься делу,
Голова на плечах — не арбуз,
Но не пей ты ни красну, ни белу,
А скорее оканчивай вуз.
Да за девками там не гоняйся,
Вертихвостки одни в городах.
Я слыхала, что ходят на танцы —
Срамота — без исподних рубах.
Ты от них будь, сыночек, подальше.
Вот приедешь — в посёлке своём
Посерьёзнее тех и покраше
Для тебя мы невесту найдём.
Вон, к примеру, соседская Юлька,
Не отыщешь такой днём с огнём.
И не бегает по танцулькам,
Как другие подружки её.
На уме у них шейки да твисты,
Клуб — как церква, лишь нету крестов.
Настоящие к нам артисты
Приезжают с больших городов.
Весь посёлок как будто шалеет,
На концерты народ так и прёт.
Чтобы стать покультурней, умнее,
Отдают рубль с полтиной за вход.
Всё бы ладно. Не жалко тех денег,
Одного я понять не могу:
Напиваются до четверенек
И артисты — ей-богу, не лгу.
Тут на днях приезжали с района,
Так один в зал со сцены упал.
Хромоногого деда Мирона
Ведь чуть-чуть не убил наповал.
Вот и всё. Новостей больше нету.
Шлёт поклоны тебе вся родня.
Будь здоров, мой сынок. Жду ответа.
Обнимаю, целую тебя.

Поля, берёзы, озеро без края
И дом на всех ветрах — на берегу.
Моя деревня русская, простая,
Твой светлый образ в сердце берегу.
Озорником весёлым в мир вбегая,
Я детство здесь оставил навсегда.
И вот опять, как повесть, я листаю
Промчавшиеся юные года.
Мы родились — война уж отгремела,
Но в каждом доме тень её жила.
Она с настенных карточек глядела
На наши ежедневные дела.
Игрушки в детстве делали мы сами.
Имел я деревянный автомат,
И крепкую берёзовую саблю,
И звёздочку на шапке, как солдат,
И не было вкуснее и желанней
Картошки, испечённой на огне,
И горсть гороха свежего в кармане
Была нам слаще пряников вдвойне.
Я пас коней на выгоне с друзьями
И с дедом рыбу в озере ловил.
По осени, как все, за колосками
С большой корзиной в поле выходил.
За чёрным хлебом часто в магазине
Стоял я, сонный, бабки впереди.
Глядел, как продавец наш половинил
Буханки хлеба на своей груди.
А буквы первые я узнавал в постели,
По заголовкам выцветших газет:
В избе все стены «Правдою» пестрели,
Чистейшей правдой пережитых лет.
…Сейчас другие тут растут мальчишки,
Другая жизнь, другая новь идёт,
Другие объявления и книжки
Читает деревенский мой народ.
Совсем другие у людей тревоги.
Приметы века — перемен пора:
Грузовики грохочут по дороге,
А на полях комбайны, трактора.
Над крышами домов — телеантенны —
Квадратные стальные пауки…
Но я в одном не вижу изменений:
Живут трудом и правдой земляки,
Над озером плывут всё так же зори,
И розовые стынут облака,
И горсть гороха свежего из поля,
Как в детстве, и желанна, и сладка.

Лесная Гузенька-река
Среди болот и ёлок
Бежит — чуть шире ручейка,
И путь её недолог.
Издалека и не видна
На северном просторе.
Но без таких вот, как она,
Мельчать бы стало море.
В природе всё имеет смысл —
Даёшься только диву.
Как мир, банальна эта мысль,
Как мир, и справедлива.

Я гощу у бабки Марфы,
В приозёрной стороне.
Бабка вяжет внуку шарфик
И рассказывает мне.
— Жить одной на свете худо,
День молчишь, сидишь в углу,
Не за кем помыть посуду,
Некого позвать к столу.
Смерти Бог не уподобил,
Что поделать? Надо ждать!
Вот хочу сменить обои —
Будет в доме благодать.
Дочка письма шлёт и молит
Бросить всё, приехать к ней.
Мне без воли жить, как в доле,
Смерти кажется страшней.
Вся в морщинках-паутинках,
На плечах висит жакет,
А над ситцевой косынкой
Голубой струится свет.
Божий свет, как на иконе
Над Христосовым челом.
Бабка хочет жить на воле,
Воля ей — родимый дом.

Забыть бы всё, начать сначала,
Остановиться на бегу…
Надрывно женщина кричала:
«Я жить так больше не могу!
Тебе вино семьи дороже.
А мне покоя бы чуть-чуть.
Тебе никто уж не поможет
С кривой тропиночки свернуть!
Я десять лет тебя спасала,
Хотела справиться с бедой.
Я так устала, так устала,
Что нету силы никакой…»
И было холодно в квартире,
Из крана капала вода,
А за окном протяжно выли
Под зимним ветром провода.
И у порога, как собака,
Которую никто не ждёт,
Сидел он молча, горько плакал
И знал, что завтра вновь запьёт.

Мой земляк Егор Морошкин
Жил на свете бобылём.
Коз доил, садил картошку,
Промышлял в лесу с ружьём.
Окуней ловил в мережи
И чужих не трогал жён.
И колхозник был хороший,
Но подружки не нашёл.
Пил вино он, зная меру,
Курил только «Беломор»,
Телевизору не верил,
Не читал газет Егор.
Сто лет жил в своей избушке,
На окраине села,
Без старушки-веселушки,
Никому не сделав зла.
Мой земляк Егор Морошкин
И сегодня тут живёт.
По утрам печёт лепёшки
И чаёк горячий пьёт.
В ус не дует, если туго,
И не скажет слово зря.
…И жалеет вся округа
Дядю Ешу-бобыля.

Пасмурно, сыро и зябко,
Раскаркалось вороньё.
На каждой берёзе, как шапка,
Чернеет воронье жильё.
Громкие крики незримо
Уносятся в облака…
Проходят охотники мимо,
Всё мимо березняка.
Каждый, что к сроку заряжен,
В охотничьей сумке патрон
Воронам, конечно, не страшен,
Пока не стреляют ворон.

На лесной затерянной опушке,
Как медведь в берлоге, нелюдим,
В рубленой охотничьей избушке
Доживал свой век старик Аким.
Промышлял охотой глухариной,
Знал повадки зайца и бобра,
Со своей двустволкою старинной
Торопился он в тайгу с утра.
Но беда пришла совсем нежданно.
Занемог однажды дед Аким,
И собаку — верного Полкана
Накануне он похоронил.
До деревни — километров тридцать,
И сельчанам было невдомёк,
Что Акиму по ночам не спится,
Над избой не тянется дымок.
…Выла вьюга за оконной рамой,
И на стёклах нарастал ледок,
А изба казалась чёрной ямой,
Крышкой гроба — низкий потолок.
И, приподнимаясь на подушке,
Матерился в бога, в чёрта, в мать.
Одному в охотничьей избушке
Ох как не хотелось помирать.
Был бы рад сейчас любому гостю,
Всё глядел в рассветное окно.
Нет, лежать ему не на погосте
После смерти, видно, суждено.
«Пусть в последний раз теплом согрею
Угол свой. Всему приходит срок.
И взовьётся меж высоких елей
Мой прощальный жаркий костерок».
А когда неистово, упрямо
К спичкам потянулася рука,
Будто кто-то колонулся в раму,
Вроде кликнул кто-то старика.
Задрожали немощные руки,
Не подняться, не достать огня.
«И за что терпеть такие муки?
Господи, помилуй Ты меня!»
Покидала деда жизни сила.
Знал, что нет, не может быть чудес.
Креп мороз, пурга волчицей выла,
И шумел дремучий зимний лес.