Марк Тарловский - Молчаливый полет

Сутулится бог темноликий,
Лампадные тени погасли,
И с шипом, как змий двуязыкий,
Фитиль издыхает на масле.

И скучно больному ребенку
В потемках натопленной спальной
Смотреть на слепую иконку,
Следить за лампадой печальной.

Он знает, он слышал от папы,
Что боги — пустые лгунишки
И даже поломанной лапы
Не могут поправить у мишки.

Как жалко, что вера упряма,
Что верят и бабы и дамы,
Как некогда мамина мама
И бабушка маминой мамы.

А ночью становится тяжко
И мнится в удушьи болезни —
Взята из лампады ромашка,
Из церкви — мамусины песни.

— Ты, боженька, нечисть и копоть…
За то, что в тебя я не верю,
Ты ждешь моей смерти, должно быть,
За этою самою дверью…

Среди леса людских общежитий,
Среди зарослей труб и антенн
Телефонные тонкие нити
Как паук опускал я со стен.

Загремит у паучьего уха
Барабаном победы звонок, —
Я Вас слушаю, бедная муха,
Залетевшая в хитрый силок!

Мне казалось: в кругу паутины
Женский голос как бабочка слаб,
Мне казались жуками мужчины,
Из моих уходящие лап.

Но однажды веселую Хлою
Уловила моя западня,
И звенящей слепой стрекозою
Налетела она на меня,

Пронеслась она, всю мою пряжу
Перепутав, порвав и пронзив…
Всё погибло! Когда я заглажу
Этот страшный и сладкий прорыв?

Стихи влюбленного пропеты
И в установленном числе,
Как лист заполненной анкеты,
Лежат на письменном столе.

Он стер вопросы формуляра,
Оставил правую графу
И для ответного удара
Наладил каждую строфу,

Сказал об имени — «не помню»,
Сказал о летах — «юн как бог»,
А о партийности — «на что мне
Она у беспартийных ног?..»

Поэт, возлюбленный, любовник,
Молящий ласки вновь и вновь,
Он бедный отставной чиновник,
Он челобитчик на любовь!

Наши предки не знали дорог,
А ходить приходилось помногу —
Только мамонт и злой носорог
Им протаптывали дорогу.

Но уже и тогда из берлог
Девы бегали к лунному рогу
На свиданье за темный порог
Вынося оголенную ногу.

И у древних, где властвовал рок,
Где пространство таило тревогу,
Где любимейших женщин в залог
Оставлял путешественник богу,

Даже там, от молитвенных строк,
Облаченная в тонкую тогу,
Дева серной неслась по отрог
На условленную дорогу.

И из парка, что пышен и строг,
Вслед английскому чуткому догу,
Шла ты вновь на охотничий рог
Изменять золотому чертогу.

И по взморью, где свеж ветерок,
Ты любовную знала дорогу,
Что недолго твой юнга берег,
И пожертвовал черту да грогу.

Отпечатки девических ног
В путь свиданий слились понемногу,
И могучею сеть он лег
Инженерам земным на подмогу. —
Нам не надо их скучных дорог:
Если любим, то знаем дорогу!

Гость вечерний, гость последний,
Гость по имени Ничто!
Легкий звук шагов в передней,
Звук, рождаемый мечтой…

Чуть скрипят дверные петли,
Чуть мерцает ручек медь…
Чудный гость за дверью медлит,
Сердце рвется посмотреть!

Из окошка втихомолку,
Нитью сердца моего,
Лунный свет скользит за щелку
И не видит никого.

Если дремлю, если сплю я,
Если дверь не заперта,
Веют крылья поцелуя
Вкруг пылающего рта.

Утром платы гость не просит,
Но — в награду за любовь —
По частям мой дух выносит
И высасывает кровь.

Тихий, бледный, незаметный
Демон радости ночной…
Нет, уж лучше выкуп медный
Бросить девке площадной!

Тиран покорных кирпичей,
Строитель Сухаревой башни,
Ответь: ты наш или ничей,
Ты нынешний или вчерашний?

Как будто не было «вчера»,
Как будто снова метят даты
И снова противу Петра
Бунтуют вольные солдаты.

Пускай забава палача
В царе не нравится милорду —
Он рубит головы с плеча,
И клейма жжет, и лупит морду,

И башня — в память мятежа,
Покуда тешится хозяин, —
Опальный город сторожа,
Встает из северных окраин.

Здесь будет жить начетчик Брюс,
Дитя Европы легендарной,
Кому купец-великорус
Обязан книжкой календарной.

Весь век, до вечера с утра,
Прожив на Сухаревском рынке,
Немало сказок про Петра
Купец расскажет по старинке.

Небрежным сплевывая ртом
На исторический булыжник,
Он нам поведает о том,
Как жил и умер чернокнижник.

Но, с ним по имени един,
Хоть из среды великоруссов,
— И тоже Сухаревки сын —
От нас ушел Валерий Брюсов…

Так пусть народная молва
К легендам новый сказ прибавит
И по Мещанской тридцать два
Квартиру милую прославит!

Когда, уча ребячьей грамоте,
Про ад рассказывали мне,
Я закреплял в покорной памяти
Слова о дивной старине.

Я после слышал — «плюнь на Библию»,
Я слышал — «плюнь и не греши»,
Но — яд мечтаний! — как я выплюю
Твой тихий омут из души?

Пускай он тих — в нем черти водятся
И держат в адовом плену
Невинную, как богородица,
И небывалую жену.

Ей светят розовые факелы
На топком омутовом дне,
Куда их выронили ангелы,
Летая в темной вышине.

И бледным символом бессилия,
Самоубийства и стыда
Цветет молитвенная лилия
На глади тихого пруда.

Под зеркало его поверхности
Кто — грубый — смеет заглянуть? —
Лицо склонившегося в дерзости,
Смеясь, выплескивает муть,

И только мы, ее носители,
Поэты, верные мечте,
Смех пленницы в сырой обители
Порою слышим в темноте.

Чья-то шляпа улетела,
И невидимые лапы
Мнут болезненное тело
Свежевычищенной шляпы.

О, как стыдно шляпе модной,
Шляпе, сделанной из фетра,
Быть эмблемой всенародной
Взбунтовавшегося ветра!

И летит она над парком,
И вальсирует, как птица,
И завидует товаркам,
Что надвинуты на лица:

И вдобавок к безобразью
Благороднейшую ношу
Дождь забрызгивает грязью,
Как последнюю галошу.

Но застрявши и повисши
Вдруг у тополя на сучьях,
Шляпа стала самой высшей
И одной из самых лучших. —

Так решил вороний папа,
Навсегда забывший гнезда
И в подкладке этой шляпы
Живший счастливо и просто.