Марк Тарловский - Молчаливый полет

Героев огрели салютом,
Их предали розовым путам,
В тенетах из клумбовой пряжи
Несущие их экипажи.
Единые духом и славой,
Феномен они многоглавый,
Они — экспонат стоголовый,
Попавший к пионам в оковы,
Блистательный фокус природы,
Стосердый и однобородый,
Чей лагерь торжественно замер,
Как залы Петровых кунсткамер.
Над роем разинутых ртов он
Навеки в стекле заспиртован.
Гирлянды душисты и свежи,
Они — как поморские мрежи,
Они изменили корзинам, —
Их завязи пышут бензином.
Вот розы столичной теплицы,
Вот рыцарей орден столицый!
От горе, от радости горе! —
Слеза заблестела во взоре,
И вниз потекла, и другая
Сверкает, за ней набегая…
Герои, герои, герои!
Ахиллы арктической Трои!
Скрипят городские ворота,
Данайцы — в нутре самолета.
Вы Арктику перехитрили,
Посланцы родных эскадрилий.
Торосья глыбасты и круты, —
Равнин Бородинских редуты.
Про Шипку шуршит Бородина
И вяжет людей воедино.
Отчаянен курс «диамата»…
Собачья упряжка лохмата…
Лицо лихоманки моржово…
Ай как лихорадит старшого!..
Прощай, океан-окоренок
Для стирки ребячьих пеленок!
Пригодна ль пурга для просушки?
Агуськи, Карина, агушки!..
Спи с миром, хозяйственный малый,
В могиле своей небывалой,
Под бочкой, под тешкой белуги,
Как викинг на собственном струге!
Герои, герои, герои!
Ахиллы арктической Трои!
Вот хитрость, и ум, и отвага,
И честь большевицкого флага!
Всё ближе, всё глаже, всё ниже…
Коньки-Горбунки остролыжи…
Ура и порывы моряны,
И рысь белоснежной охраны,
И черные конские морды,
И дроби копытной аккорды…
Летит эскадрон по-Пегасски.
Всё белые, белые каски!
Фаланги и центурионы!
Пионы, пионы, пионы…
От лагеря до мавзолея —
Сплошная оранжерея.
Тем слезы, там грозы, там розы,
И ни на полушку прозы.

Россия близилась к низовью;
Водой два берега расперло;
В даль, обтекаемую кровью,
Шел Киров дельтой многогорлой;

Был плес истории вспузырен;
За устьем, в судороге шквала,
Смыв колья мреж и соль градирен,
Как море, масса бушевала.

Готовься к лоцманской нагрузке,
Слыви смутьяном и задирой,
Сережа Киров, зрей в кутузке
И на фарватере лавируй!

Годами жизни арестантской
Глядел в решетчатую щель ты,
Чтоб из блокады астраханской
Прорваться к воле в прутьях дельты.

И так же пламенно-отважен
Был на песках бакинских дюн ты,
Где брызжут нефтью в гирлах скважин
Протоки вспыльчивого грунта.

Понаторел ты, друг наш Киров,
И в нефтяном горючем «кире»,
И в планах бриттых пассажиров
A la «карман держи пошире»…

Мазутом флаги им заляпав
(«О, мистер Кирофф, — он проныра!»),
Отправил бриттых ты сатрапов
В страну классического Кира.

И вот — Нева, как цель, как луза:
Через Москву, с юго-востока,
К северо-западу Союза
Лег кабель Кировского тока.

Так шел ты по диагонали,
Так ты бурлил на Невской дельте,
Пока незримый хор каналий
Не прошептал — «в затылок цельте»!

Река течет Охотным рядом,
Колонным залом, сетью устий
И, заблестев прощальным взглядом,
Впадает в море черной грусти.

А он в гробу дельтоугольном
Лежит под орденским покровом
И, как недавно в старом Смольном,
Совсем не кажется суровым.

О зал, юпитерами брызни!
За ним — река священной распри,
Река побед, где гибли слизни,
Кура при Кире и Гистаспе, —
И он плывет в огромный Каспий
Бездонной памяти и жизни…

Иоанн провозвестил Христа.
Иудея вслушалась, немея.
Ирод правил, страсть была чиста,
Пред царем плясала Саломея. —

Семь шелков сронила роковых,
Семь преддверий муки человечьей,
И ценой последнего из них
Получила голову Предтечи.

Так пред нами век иных невзгод
Заплясал в порыве небывалом,
И ниспал четырнадцатый год
В этой пляске первым покрывалом.

Шесть одежд ниспали бахромой,
Разметались прахом шестилетним, —
Чья же гибель скрыта за седьмой?
Что за год откинется последним?

Отсекутся ль головы людей?
Протрубится ль судная опала?
Саломея юности моей,
Не срывай седьмого покрывала!

Что за странная отрада?
Что за синее просонье?
Мне тебя уже не надо
На свисающем балконе…

И слежу за белым шлейфом,
Взволновавшимся у двери,
Усыпленный тихим кейфом,
Тихим кейфом предвечерья.

В большом саду на древе родословном
Висит, как плод, дворянское гнездо…
Гульливы птицы, знающие небо,
И не познавшие его птенцы;
Смиренны дни в тиши глухих усадеб,
И в спелых вишнях сыты червяки.
И птичье счастье сонною смолою
Течет, как дни, в потоки вешних вод.
Широкой лентой тянется дорога,
Широкой впряжкой скачут четверни,
И широко на их разъезд веселый
Взирают хаты подъяремных сёл;
Заезжий двор не благоприобретен,
Хотя приветлив и добротен тес,
И головней из теплого горшка
Его сжигает бородатый мститель.
Калиныч любит стоптанные лапти,
И носит Хорь смазные сапоги —
Как лапоть, первый тих и, как сапог,
Второй умом своим запятным крепок.
Цветя мечтой о розовой любви,
Бредет Охотник Льговскими полями,
Вдали маячит беззаботный лай
И шелестят заветные Записки.

Когда холодная тревога
В груди косматой завелась,
Почтовым голубем от бога
Комета вещая неслась

И светлой падала струною
На напряженные моря,
Предусмотрительному Ною
О горнем гневе говоря.

А он, далеко от ночлега,
Без устали, спешил пока
Благословенного ковчега
Крутые вывести бока.

И глядя вниз нетерпеливо,
Уже надеялся творец
На мир греховный и строптивый
Пролиться карой наконец,

И пред небесным водоемом
При свете ангельской свечи
Совал в замок, ругаясь громом,
Плотины ржавые ключи.

Великолепные стихи
Мы гоним ровными стопами,
Как водят летом пастухи
Стада избитыми тропами.

Смеются рифмы-бубенцы,
В началах прыгают телята,
Как жвачка медленны концы
И псы как метрика кудлаты.

Но умолкает ямбов бич,
И телки скачут друг от дружки,
Когда решаемся достичь
Обворожительной пастушки,

И классик-вол бранится вслух,
Когда, собак предав безделью,
Трубу разнеженный пастух
Сменяет томною свирелью.

— «Скончался Александр Блок»… —
Безумная рука писала,
И горечи слепое жало
Безумствовало между строк…

Высокий ставленник над нами,
Он — с пламенным лицом своим —
Мечтать за ромом золотым
Был вправе о Прекрасной Даме!

Да, мог он — незнакомец сам —
Следить над балыком и семгой
За царственною Незнакомкой,
Скользящею по кабакам;

Недаром он — хмельной и грешный —
Надеялся, что — прям и скор —
Неумолимый командор
За ним придет из тьмы кромешной,

И, удаляясь навсегда,
Без ликования и злобы
Возвел на Скифские сугробы
Красногвардейского Христа.

Но перед тем, кто свеж и молод,
Без права скорби — нам — не пасть
И на его святую страсть
Не обменять свой волчий голод.

Так ослепительно, так вдруг,
Как будто вспыхнув новой песнью,
Унес со смертною болезнью
Он свой блистательный недуг;

Унес далече… Не учитель,
Не сверстник наш, не кум, не сват —
Он только самый старший брат —
И нам нельзя в его обитель!