Семен Кирсанов - Лирические произведения

Переходя на белый цвет
волос,
           когда-то черных,
я избавляю белый свет
от детскостей повторных,
от всех причуд,
                        что по плечу
лишь молодым атлетам.
Я с ними
              больше не хочу
соревноваться цветом.
Пусть зеркала
                      смеются: стар
Нет,
      вы меня не старьте.
Я серебристо-белым стал,
но как и встарь —
                            на старте!

Я этой ночью был встревожен:
мне показалось,
                             что створожен
мой мозг, способный мерой мысли
всю ширь Галактики исчислить,
что он распался на частицы,
что ничего ему не снится.

Как?
       Разве оптика глазная
была неточной и неверной,
туманно зренью объясняя
наш ясный мир четырехмерный?
А слух,
             что дрожью на мембране
жил в лабиринте, —
                              разве плохо
умел творить из колебаний
слова, мелодии и грохот?

Ведь миру мысль была экраном!
Зачем же убивать так рано
такие дорогие вещи
в угоду химии зловещей?

Ведь, Человечество, ты тоже
смотрело этими глазами,
ты осязало этой кожей,
рыдало этими слезами,
и этим мозгом человека
со всем двухмиллиардным валом
ты, Человечество, полвека
себя живущим сознавало,
мое ты чувствовало счастье,
и смерть моя —
                          твоя отчасти.

Так дорожи малейшей жизнью
всех нас —
                  единственных и многих.
И не дави, как давят слизней
на вечереющей дороге
людей безжалостные ноги.

Это было написано начерно,
а потом уже переиначено
(пере-и, пере-на, пере-че, пере-но…) —
перечеркнуто и, как пятно, сведено;
это было — как мучаться начато,
за мгновенье — как судорогой сведено,
а потом
переписано заново, начисто
и к чему-то неглавному сведено.

Это было написано начерно,
где все больше, чем начисто, значило.
Черновик — это словно знакомство случайное,
неоткрытое слово на «нео»,
когда вдруг начинается необычайное:
нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы,
неожиданность встречи перед дверьми
незнакомых — Джульетты с Ромео.

Вдруг —
кончается будничность!
Начинается будущность
новых глаз, новых губ, новых рук, новых встреч,
вдруг губам возвращается нежность и речь,
сердцу — биться способность,
как новая область
вдруг открывшейся жизни самой,
вдруг не нужно по делу, не нужно домой,
вдруг конец отмиранию и остыванию,
нужно только, любви покоряясь самой,
удивляться всеобщему существованию
и держать
и сжимать эту встречу в руках,
все дела посторонние выронив…

Это было написано все на листках,
рваных, разных размеров, откуда-то вырванных.

Отчего же так гладко в чистовике,
так подогнано все и подобрано,
так уложено ровно в остывшей строке,
после правки и чтенья подробного?
И когда я заканчивал буквы стирать
для полнейшего правдоподобия —
начинал, начинал, начинал он терять
все свое, все мое, все особое,
умирала моя черновая тетрадь,
умирала небрежная правда помарок,
мир, который был так неожидан и ярок
и который увидеть сумели бы вы,
в этом сам я повинен, в словах не пришедших,
это было как встреча
двух — мимо прошедших,
как любовь, отвернувшаяся от любви.

Сначала мы письма писали
и через перила свисали,

потом мы с тобой пересели
на детских коней карусели,

как дети, прощенья просили,
друг другу цветы приносили,

и вдруг на столе антресолей
рассыпали горсточку соли,

и — всё: отвернулись, остыли,
малейших обид не простили,

и даже «пока» не сказали,
как делают — на вокзале.

Освободи меня от мысли:
со мной ли ты или с другим.
Освободи меня от мысли:
любим я или не любим.

Освободи меня от жизни
с тревогой, ревностью, тоской,
и все, что с нами было, —
изничтожай безжалостной рукой.

Ни мнимой жалостью не трогай,
ни видимостью теплоты, —
открыто стань такой жестокой,
какой бываешь втайне ты.

Браслеты —
                    остатки цепей.
И в этом же роде, конечно,
на ручке покорной твоей
блестит
            золотое колечко.

О, бедная!
                 Грустно до слез.
Ты губишь себя,
                         ты не любишь.
Кольцо уже с пальцем срослось,
а как свою руку
                               отрубишь?

О, чувство
                  «ревность» —
какая древность!

В нем жив доныне
кнут
        над рабыней.

Оно — как скряга,
дрожит
           от страха,
дукаты прячет,
рычит
           и плачет.

В нем болью ноет
кольцо ножное.

Оно — как выкрик
в пещере диких.
«Мое!
         Не трогай!» —
рев над берлогой.

Я не позволю
ему
     проснуться
и болью злою
меня
        коснуться!

Нет проще рева львов
и шелеста песка.
Ты просто та любовь,
которую искал.

Ты — просто та,
которую искал,
святая простота
прибоя волн у скал.

Ты просто так
пришла и подошла,
сама — как простота
земли, воды, тепла.

Пришла и подошла,
и на песке — следы
горячих львиных лап
с вкрапленьями слюды.

Нет проще рева львов
и тишины у скал.
Ты просто та любовь,
которую искал.

Вторая половина жизни.
Мазнуло по вискам меня
миганием зеркальной призмы
идущего к закату дня.

А листья все красней, осенней
и станут зеленеть едва ль,
и встали на ходули тени,
все дальше удлиняясь, вдаль.

Вторая половина жизни,
как короток твой к ночи путь, —
вот скоро и звезда повиснет,
чтоб перед темнотой блеснуть.

И гаснут в глубине пожара,
как толпы моих дней, тесны,
любимого Земного шара
дороги,
              облака
                             и сны.

Вот Новодевичье кладбище,
прохлада сырой травы.
Не видно ни девочки плачущей,
ни траурной вдовы.

Опавшее золото луковиц,
венчающих мир мирской.
Твоей поэмы
                       рукопись —
за мраморной доской.

Урны кое-как слеплены,
и много цветов сухих.
Тут прошлое наше пепельное,
ушедшее в стихи.

Ушедшее,
               чтоб нигде уже
не стать никогда, никак
смеющейся жизнью девушки
с охапкой цветов в руках.

Я пил парное далеко
тумана с белым небом,
как пьют парное молоко
в стакане с белым хлебом.

И я опять себе простил
желание простора,
как многим людям непростым
желание простого.

Так пусть святая простота
вас радует при встрече,
как сказанное просто так
простое: «Добрый вечер».