Джон Донн - Стихотворения и поэмы

Представь: мир – мертв. Его мы расчленять
Начнем, чтоб анатомию понять.
Как лицемер-наследник, юный мот,
Отцовский гроб слезами обольет, —
Так нам пристало в траур облачиться,
И пусть наш плач окупится сторицей.
Но как же весть о смерти примет слух,
Коль наша Муза здравствует, чей дух
Велит, чтоб снова к жизни мир восстал, —
Пусть столь же хрупкий, смертный, как и встарь?
И в мире сем Ты, лучшая из дев,
Явила бездну мудрости, сумев
Свою судьбу печальную связать
С тем духом, что мечтает рассказать
Все о Тебе – грядущим поколеньям,
Дабы они взирали с изумленьем
На схватку – от начала до конца —
Искусства кисти с красотой лица.
Ведь столь прекрасна Ты и столь добра,
Что неподвластна мастерству пера:
Кто воспоет тебя – тому хвала.
При жизни Ты окружена была
Толпой льстецов. От их пчелиных жал
Тебя румянец робкий не спасал.
Лишь смерть стирает клевету и лесть —
И виден человек, каков он есть.
Как сын Египта встарь был озабочен
Тем, чтоб не дом, а гроб его стал прочен:
Ведь гроб – гранит, а дом – всего лишь глина, —
Так после смерти нами Ты хвалима.
Лишь Ты повинна в торжестве своем,
Тебе – твое по праву воздаем.
Здесь красота была Тебе наградой,
А там – добром свершенным дух свой радуй,
И та хвала, что мы Тебе поем,
Пусть повествует о Творце твоем:
Как песнь Ему, на небе со святыми
Твоя душа да славит Божье имя.
Тебя ж – лишь Ангел воспоет: твой вид
Его на гимн прекрасный вдохновит.
Как в детстве видно, кем дитя растет,
Так Ты – любовью первой – тех высот
Достигла сразу, где теперь звучат
Напевы – вне времен и вне утрат —
Души твоей, оплаканной родными…
Напрасный плач! Твое пребудет имя
И в наших песнях: в них навеки твой
Остался лад и музыкальный строй.

Когда Ее высокая душа,
Стяжав венец, на небеса взошла
(Ведь кто душою наделен? – Лишь тот,
Кто благородно мыслит и живет*,
А если низкому душа дана, —
То не ему принадлежит она!), —
Когда земной извилистой тропой
Взошла Царица в вышний свой покой,
Воздав хвалу Святым за попеченье,
И стала нотой в их согласном пенье, —
В тот миг наш мир сотрясся и зачах:
Он окровавлен, плач – в его очах*,
Его готов покинуть жизни дух…
И миру предстоит одно из двух:
Утратить жизнь – иль снова обрести.
(Но к Ней теперь иного нет пути,
Чем доброта: чтоб вновь Ее узреть,
Нам всем, живущим, надо подобреть.)
Мир лихорадит*: по нему – волной —
То скорбь, то радость, то мороз, то зной.
Ты болен, мир. Как прочие больные,
Едва минует приступ малярии,
Ты полагаешь, будто исцелен, —
Но в летаргический впадаешь сон.
Ты так печален, разлучившись с Ней,
Как будто нет ни солнца, ни людей,
Ты так с Ее уходом исстрадался,
Что пал без чувств и с памятью расстался.
Хоть страшен был твой громкий плач по Ней,
Но то, что ты умолк, – еще страшней.
Да, словно сути собственной лишен,
Ты Ею стал – и вместе с Ней ушел.
И, как младенец у купели ждет,
Доколе крестный-принц в собор войдет, —
Так ждешь и ты среди холодных плит,
Покинут, брошен, Ею позабыт.
Всё – имя, смысл и контуры свои* —
Обретший в Ней, ты ныне – в забытьи.
Хоть месяцы прошли со дня потери
(Часы застыли, времени не меря), —
Никто достойным образом не смог
Сказать о Ней за этот долгий срок.
Как будто, не оставив завещанья,
Уже лежит правитель без сознанья,
И знать скрывает, жив иль умер он,
Пока наследник не провозглашен, —
Так мы теперь. Впридачу к прочим бедам
Закон неясен, прецедент неведом:
Цемент, что воедино все скреплял,
Распался в прах и силу потерял.
Кощунство – повторять: «Она мертва!»,
Печать бессилья – жалкие слова.
Молчанье воцаряется в ответ:
Ушла душа, и сил для плача нет.
О мир, ты болен, близок твой конец,
Помочь нельзя, и ты уже – мертвец:
Не удержав Ее, не исцелив,
Расставшись с Нею, – ты и сам не жив.
Ты не воскреснешь. Лучше поскорей
Займемся анатомией твоей.
Сама Ее кончина – знак того,
Что в теле мира лучшее – мертво
Иль смертно… Только пусть не говорят,
Что он с собой покончил: в том навряд
Сумеет кто-то обличить его, —
В живых ведь не осталось никого…
Нет, все же что-то в мире сохранилось:
Хотя Она (чья смерть распространилась
На целый мир) сокрылась, – но в ночи
Ее душа чуть видные лучи
Добра и милосердья свыше льет
На тех, кто должное Ей воздает
На этом свете; хоть Ее и нет, —
Но памяти мерцает полусвет…
Покинув старый мир, Она вольна
Мир новый созидать*; его Она,
Собрав живущих добрые дела,
Из доброты почти уж создала…
А впрочем, верно это или нет?
Ведь в новизне таится новый вред
(Выходит так, словно Ее труды
Вновь насаждают райские сады,
Что от греха и зла чисты вполне,
Покуда Змей в них не вползет извне).
Как бури сокрушат утеса твердость,
Так мощь богатыря – подточит гордость:
Чтоб новый не был горем омрачен, —
Изъяны мира прежнего учтем;
Кто знает цену вещи – только тот
С умом отвергнет или изберет…
«Здоровья в мире нет, – врачи твердят. —
Ты не смертельно болен? Будь же рад!»
Но есть ли тяжелей недуг, чем знать,
Что исцеленья нечего и ждать?
Мы все больны с рожденья; матерей
Мы слышим плач – мол, дети все быстрей
Рождаются, и буйный их приход —
Зловещий признак будущих невзгод…*
О, что за хитрый умысел такой,
Чтобы созданье Божье – род людской —

Сгубить! Ведь в помощь женщина была
Дана Адаму, – но лишь отняла
Все силы… Хоть жена на благо вроде
Нам создана, недуг – в ее природе!*
Тот, первый, брак – он всех нас свел в могилу,
Одним движеньем – Ева всех убила,
И женщины, с тех пор и посейчас,
Поодиночке убивают нас;
Мы ж, в слепоте, туда, где смерть нас ждет,
Идем, желая свой продолжить род…
Да люди ль мы? Себя ль причислим к ним?!
Нет, человек был некогда иным:
Он, сын Земли, и Солнце средь высот —
Не знали, кто кого переживет!
И для людей жизнь ворона, вола*
И даже кедра – краткою была.
В ту пору, если некая звезда
Являлась редко, – мог мудрец всегда
Лет двести-триста с легкостью прождать,
Чтобы ее вторично наблюдать…
При долгом веке – был и рост не мал*,
И много пищи исполин съедал,
И правила душа гигантским телом,
Как принц своим наследственным уделом:
И мощь души, и рост телесный сам
Подняться помогали к небесам…
О, где ж тот род? И кто б из нас прожил
Хоть втрое меньше, чем Мафусаил?
Наш краток век, и знать нам не дано,
Идет ли Время иль стоит оно?
Лишь наши деды помнят про «вчера»,
До «завтра» – доживет лишь детвора.
Столь краток срок, что за троих пахать*
Выходит пахарь: где ж тут отдыхать?..
Не только век наш столь недолгим стал,
Но человек теперь и ростом мал:
Ведь если бы в лесу утратил путь
Наш предок или в море стал тонуть, —
Держу пари: не стали б слон иль кит
Сражаться с ним. Его гигантский вид
Смутил бы их. А нынче эльф и гном —
И те уже не чуют силы в нем.
В сравненье с предком мы малы и вялы,
И даже тень у нас короче стала*.
Одна лишь смерть немножко нас растит:
Чуть вытянет – и в глину превратит…
Что ж – длинный текст вписался в малый свиток?
Смогли ль мы обменять на злата слиток —
Воз серебра? Иль предков добрый нрав
В столь малый кубок влили – расплескав?
Мы ростом – ниже. Но гораздо хуже,
Что даже ум у нас – намного уже:
Упадок не одних коснулся тел,
И вместе с ростом – разум оскудел.
Из ничего мы созданы Всевышним, —
И, словно бытие сочтя излишним,
Одну лишь цель мы в жизни обрели:
Уйти в ничто, откуда и пришли.
Всё новые нас хвори постигают*,
Врачи же нам всё меньше помогают.
Наш предок только Бога был пониже:
Красой и Мощью правил он; они же
Над прочей тварью сохраняли власть —
И ничему не позволяли пасть,
Мир пестуя, следя за каждым шагом
И человека наделяя благом.
Да, сын Адама, к коему сам Бог
Сходил, чтоб тот достать до неба мог, —
Владел всем миром!.. Ну, а нынче – как
Унижен он! Он днесь – ничто, пустяк.
Он был велик – и вот ни с чем остался,
Но все ж доселе чем-то он казался,
Когда ж Она, – о плач, о тяжкий стон! —
От нас ушла, – лишился сердца он…
Античность, грезя об Ее приходе,
Невинность представляла в женском роде;
И, совершенств невиданных полна,
Во избежанье зависти Она
На свет явилась женщиной. Но яд,
Что Еву встарь испортил*, – был изъят
Из сердца Той, чье пребывает имя
Примером Веры – лучшей из алхимий…
И вот – Она мертва! Помыслив так,
Пойми, что человек – ничто, пустяк,
И нашу «Анатомию» тверди…
Чем живо тело, коль в его груди
Остыло сердце?.. Обрети же Веру,
Небесной пищей насыщайся в меру
И Горним Человеком стань скорей,
Иначе ты – презренный муравей…
Не мы одни познали увяданье, —
Нет, им охвачено все мирозданье:
Бог, завершив творенье, отдыхал, —
А мир уже тогда в расстройство впал!
Ведь первыми пасть Ангелы успели:
При этом выпал мир из колыбели
И повредился в разуме, и свой
Обезобразил, обессмыслил строй.
Подпав проклятью, Первый Человек
Зверей и травы в ту же скорбь поверг*.
Итак, с рожденья мир окутан скверной:
День Первый начался со тьмы вечерней,
А лето и весна на нашем свете —
Слабы, как перезрелой дамы дети…
Все новые философы* – в сомненье:
Эфир отвергли – нет воспламененья*,
Исчезло Солнце, и Земля пропала*,
А как найти их – знания не стало.
Все признают, что мир наш – на исходе,
Коль ищут меж планет, в небесном своде —
Познаний новых…* Но едва свершится
Открытье, – всё на атомы крошится*.
Всё – из частиц, а целого – не стало,
Лукавство меж людьми возобладало,
Распались связи*, преданы забвенью
Отец и Сын, Власть и Повиновенье.
И каждый думает: «Я – Феникс-птица», —
От всех других желая отвратиться:
Вот признаки теперешних времен!..
Она ж, кем был весь мир объединен,
Она – всего живущего магнит,
Вселенной придававший стройный вид;
Она, кого Природа призвала
(Поняв, что плохи у людей дела,
Что в море мира каждый с курса сбился, —
И новый компас миру в Ней явился), —
Всех слепков Красоты оригинал, —
Она, чей взор Судьбою управлял,
Она, чей взгляд в одно мгновенье мог
Вест-Индию прельстить и весь Восток;
Она, в чьем восхитительном дыханье —
Всех дальних островов благоуханье,
Та, для кого богатства всех колоний —
Лишь самоцвет в блистательной короне;
Та, пред которой должен мир склониться,
Как пригород пред славною Столицей, —
Она, Она мертва… Узнав о том,
Пойми, что этот мир – увечен, хром!
Знай, нашу «Анатомию» читая:
Он болен весь – от края и до края.
В нем гибнет всё – не что-нибудь одно:
Ты видишь – сердце в нем поражено,
А это значит, что вселенной тело
Болезнью завоевано всецело.
Так берегись, чтоб самому под власть
Всеобщего недуга не подпасть.
Чистейшие из душ во все века
Твердили: рана мира глубока,
И соразмерность в нем уже не та:
Пропала, исказилась красота.
Казалось бы – уж небо так блаженно,
В движеньях гармонично, совершенно;
Но нам светил разнообразный ход*
Из века в век загадки задает.
Небесных сфер неодинаков вид,
Так много в них скрещений и орбит,
Что в высях диспропорция видна:
Там – сорок восемь сфер, а не одна,
Там звезды умирают* и плодятся,
Те скроются, а эти народятся, —
Словно воюет кто-то в небесах:
Построит крепость – и низвергнет в прах…
Свободно ль Солнце? – Нет, но Зодиак
Есть страж его, и каждый звездный знак
За ним следит: то Рак и Козерог
Ему грозят и гонят на Восток,
То путь его не прям на Полюсах. —
Так, круга ровного не описав,
Оно свой бег от нормы отклоняет
И место восхождения меняет.
А то с дороги и совсем свернет,
Чуть мимо точки Змея проскользнет*, —
И вот, в неверном утомясь круженье,
Готово наземь пасть в изнеможенье.
Напрасно в небе хвалится звезда*,
Что, мол, по кругу движется всегда:
Вверх-вниз она петляет, как ни странно.
А Параллели и Меридианы —
Лишь сеть, что человек на небосклон
Набросил, крикнув: «Мой отныне он!»
Лентяи – ввысь мы сами не восходим,
А небеса к себе на Землю сводим*,
Их человек пришпорил и взнуздал:
Но каждая ль покорна нам звезда?
Да и Земля – воистину ль кругла?
Не выдается ль Тенериф-скала
Настолько, что могла б в ночи Луну
Разбить на части и пустить ко дну?
А море – не такой ли глубины,
Что два кита, столкнувшись в нем, должны
Мучительно тонуть в теченье дня —
И умереть на полпути до дна?
Ведь мы порой так долго тащим лот,
Как будто им зацеплен Антипод.
И если там, внизу, простерся Ад
(Коль нам и вправду муки не грозят
Совсем другие, чем толпой вопящей
Быть загнанными в этот сруб горящий), —
То, значит, в бездне – то овраг, то холм…
Что ж говорить о совершенстве форм?
Так согласимся с правдой несомненной:
Искажены пропорции вселенной,
Ее Опоры – Кара и Награда —
Искривлены… Каких свидетельств надо
Еще, зачем нам лишние слова?
Мать красоты – Гармония – мертва
С тех пор, как правит Горе: ведь оно
Само границ и меры лишено!..
Источник соразмерности – Она,
В которой Красота воплощена,
А Красота, как учит нас мудрец,
Есть наших душ Причина и Творец;
А значит, сей мудрец провидеть мог,
Что в Ней, прекрасной, – наших душ исток,
Она им и велит в тела вселяться:
Так формы всех вещей – к очам стремятся*.

И коль схоласты правы, что Ковчег
Был по пропорциям, как человек*, —
То в Ней одной находим до сих пор мы
Прообраз их величественной формы.
Она и душу с плотью совместила,
И между ними распри прекратила, —
Она! – О, все обличья, рядом с ней,
Одно другого хуже и страшней…
Она, она – мертва! Узнав о том,
Пойми, что мир – чудовищный фантом!
Вот нашей «Анатомии» значенье:
Сей мир не пробуждает в нас влеченья.
К тому же – сами в помраченье мы:
Воистину, сердца, как и умы,
Отравлены у нас, и горький яд
И в чувства наши, и в дела струят.
Вот почему нам чужд любой предмет —
Для нас в нем ни добра, ни смысла нет
(Ну, а людей природа – какова?
Не лучше, чем о ней гласит молва!),
В деяньях человека – ни следа
Добра не сыщешь: сущая беда!..
И Цвет – Гармонии вторая часть —
За Формой вслед готовится пропасть:
Ведь Форма, пусть приятная для глаза,
Без Цвета – словно перстень без алмаза.
Алхимик-турок, чей болезнен вид
И грязен плащ, нам жалобно твердит,
Что в золото, как яд, проникла ртуть*:
Вот такова и мирозданья суть.
Когда-то Бог, творенье начиная
И, как младенца, Землю пеленая,
Чтоб радостной игрой ее занять,
Велел ей краски всякий день менять, —
И, словно образец такой затеи,
Повесил в небе радугу* над нею.
Прекраснее, чем Зренье, чувства нет,
Но пищею для Зренья служит Цвет,
А Цвет испорчен: он не тот, что прежде,
Весны и Лета выцвели одежды.
Исчез румянец яркий с наших щек —
И души, вместо них, стыдом облек…
Но нет – надежда бы еще цвела,
Когда б Она – Она не умерла! —
Та, что цвела, когда была живой,
Багрянцем, белизной и синевой,
И в ком все вещи мира, как в раю,
Черпали свежесть и красу свою, —
Она, вместившая все краски мира,
Она, чей лик прозрачнее эфира
(И пламя тяжело в сравненье с ней,
И темен блеск сверкающих камней), —
Она, она мертва!.. Вглядись, пойми —
И этот мир, как призрак, восприми
И нашу «Анатомию» тверди,
Чтоб ужас свил гнездо в твоей груди…
Исчезла Цвета красота: отныне
Усилья надо прилагать Гордыне,
Чтоб красками Пороки позлащать,
Заемными румянами прельщать.
И до того дошел стихий разброд,
Что от Земли замкнулся Небосвод,
И вещество лишилось восприятья:
Отец и Мать бесплодны* – нет зачатья
Дождя меж туч, и в должный срок с высот
Живящий Ливень больше не идет.
И воздух перестал в конце концов
Высиживать сезоны, как птенцов:
Весна теперь не колыбель – могила.
Всю землю лжеученье полонило,
И Метеоры небосклон плодит:
Значенье их темно, и странен вид.
Волхвы Египта вызвать не могли
Червей, что днесь родятся из земли*.
Художник нынче хвалится, что он
Творит созвездий новых небосклон,
Как будто бы и впрямь влиянье звезд
Приходит через краски или холст,
Иль мастер судьбоносен, как звезда…
Искусства суть сокрылась навсегда,
Скупится Небо, и Земля тощает,
А разум наш их целей не вмещает.
Когда бы связи Неба и Земли
До полного разлада не дошли, —
Она, о ком звучит наш скорбный глас,
Могла б сильней воздействовать на нас.
Ведь если даже слабые растенья
Нам, высохнув, приносят исцеленье, —
Тем более, почив, живет Она,
Всесильной добродетели полна.
О мир, ты должен песней лебединой
Ее отпеть – и сгинуть в миг единый…
Теряет свойства даже сильный яд,
Когда от гада мертвого он взят, —
Но власть добра, что пребывает в Ней,
Со смертью сделалась еще сильней…

Она, в ком добродетели росток,
Зазеленев, расцвел в свой лучший срок,
Она, чьей волей светлые стремленья
Рождались в душах, всем на удивленье, —
Она все страны тем обогатила,
Что единеньем их озолотила:
При этом даже сами короли
Смирение впервые обрели,
Вельможи подобрели, а народ
Сам отказался от излишних льгот;
Болтать несносно жены перестали,
Монахини воздержаннее стали…
Она б свершила больше славных дел,
Когда б Железный Век не заржавел, —
Но вот, она мертва!.. Об этом зная,
Пойми, что весь наш мир – зола сухая*:
Вот нашей «Анатомии» урок.
Ни кровью, ни слезами ты б не смог
Мир увлажнить, – нет, это невозможно:
Страданья – жалки, смерть сама – ничтожна.
Но то блаженство, что с теченьем дней
В Ней возрастало, – и теперь при Ней.
Нам не понять при первом рассеченье*
Всех органов устройство и значенье:
Чтоб связи между ними отыскать,
Труп следует и дальше рассекать;
Но тела всей Вселенной нам едва ли
Хватило б, чтоб исследовать детали.
Кто мнит себя здоровым, вряд ли рад,
Коль об его болезнях говорят.
Прерву же речь. О Лучшая из дев!
Мы, рассказать немногое успев,
Ждем – о Тебе еще заговорят;
Ты ж, строкам сим придав напевный лад,
Прими оброк за этот – Первый – Год:
На убыль воск его свечей идет,
Чтоб каждый год здесь, на Земле, в печали
Мы вновь твое Рожденье отмечали
Второе: ибо Душ в тела вхожденье —
Вершится здесь, другое ж их рожденье —
Есть Смерть. Она одна весьма умело
Выводит Душу, как дитя из тела.
А вы, чьих добродетелей творец —
Она, кто в Ней находит образец, —
Коль скоро вы считаете, что вправе
Лишь проза о Ее поведать славе,
Иль хроника, быть может; но никак
Не должно воспевать Ее в стихах, —

Вы вспомните: Сам Бог, в конце Закона*
Песнь поместив, велел, чтоб неуклонно
Той Песни Моисей учил народ.
Он знал: когда из памяти уйдет
Закон, когда забудутся Писанья, —
Одна лишь Песнь удержится в сознанье.
Вот почему и я, насколько мог,
Пред Ней исполнил стихотворный долг:
Сей непостижной Смерти вопреки
Я заключил Ее в свои стихи, —
Ее, кого вмещает мрачный гроб,
Я поселил в своей поэме, чтоб,
Как Души – Небо, как тела – могила,
Так доблести – Поэзия хранила!