Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Гей, лети, кобыла, хоть ты надорвися,
Дома ожидает женушка Людвися!
Ждет да поджидает у калитки мужа,
Вот уж скоро полночь, а не съеден ужин.
Сварила похлебку, вкусную сварила,
Молочком, как снегом, сверху забелила.
Гей, скачи ж, кобыла, по камням, по кочкам,
От любви сгорая, ждет жена дружочка,
Ждет да поджидает. Так ли в самом деле?..
Гей, лети кобыла, гости б не приспели!
Гей, заржи погромче ты, моя кобыла!
Не уснула б женка, двери отворила.
Мчи, кобыла, живо, привезу я нынче
Женушке платочек иль другой гостинчик!
Гей, везу гостинчик с ярмарки торговой —
То ль платок бордовый, то ли кнутик новый.

С чего мне так грустно, на плач забирает,
Откуда на сердце такая кручина?
Иль что-то случится… Что? — Кто его знает!
Град жито побьет? Занедужит скотина?
Иль требовать будет урядник подводу?
Иль вдруг донесут, что украл я колоду?
Помрет ли сыночек, в солдатах что служит?
Иль тот, что в далекой Америке тужит?
Так тяжко, что, если б греха не страшился,
Я в петлю б полез иль в реке утопился!
Уж было так раз: и волы запропали,
И свиньи все гряды как есть ископали,
Покойница мать в эти дни заболела,
И дядькина хата дотла погорела,
Сукна не сваляли — ходил без кафтана,
А нынче без хлеба, голодный да рваный!

Хоть скорей сбылось бы, что должно свершиться.
Чтоб не так мутило душу мне и разум:
Бедовать приучен, не впервые биться —
Всё пусть пропадает, только бы уж разом.
Я тогда бы ведал — от чего спасаться:
От господней кары иль от зла людского,
И сидеть ли в хате, иль куда податься,
Иль, сложивши руки, пропадать без слова.

Да чего заране я боюсь, томлюся?
Хлеба нет — ну что же, у людей добуду;
На недолю плюну, богу помолюся,
До последней меты дотяну, хоть худо.
Вон стоит березка под окном, тоскует,
Косы распустила… плачет, молвят люди.
А мне так сдается, что она не чует —
Ничего не помнит, не знает, что будет.
А быть может, помнит, как я хлопцем малым
Лазал к ней на ветви гибкие, качался,
Как она кудрявилась по весне, бывало…
Навсегда с весельем тем я распрощался!
Что же мне так грустно? Ты ответь, березка!
Нет, молчишь! Сама, знать, ранена тоскою.
Может, это правда — то живая слезка,
А ее, не зная, все зовут росою.
Жаль мне и березку: чего ж она плачет,
Коли нашей доли не переиначить?
Не тужи, березка, с нами свет не сгинет,
Вот повеет ветер, семена раскинет,
И хоть ты засохнешь — вырастут другие.
Перестанем сетовать на невзгоды злые,
Будем жить, покуда не возьмет могила,
Пусть и не богаче, да не так уныло!
Семена раскинешь, как пораскидало
Шесть моих сыночков, — иль этого мало?
Все, все разбрелися: первый сын в наборе,
Другой за морями — в нищете и горе,
Третий за Дунаем вовсе поселился,
А один в Сибири — с паном не ужился,
Пятый в Петербурге — писарем он служит,
Дома только Юрка — кривой и недужный.
Ну да — рано ль, поздно ль — всё же,
                                                                 мне сдается,
Каждый затоскует и домой вернется.

В ту пору, когда казаки здесь стояли,
За горкой они меня раз повстречали.
Я им: «Похвалёны!»[72] Смеются — кто знает
Над чем? Тот — поет, тот на дудке играет.
А старший как крикнет: «Да кто ты такой?»
Я думаю: Юрки я сын, кто ж другой?
«Я здешний, — ответил я, — свой человек;
Отца, значит, сын и отец, мол, детей,
Тут я родился и тут живу век;
Юрка отец мой, а сам я Матей,
Вон моя хата, и выгон, и сад,
Там жнет моя женка, там пашет мой брат…»
Злится он пуще, меня всё ругает,
Бьется, кричит, по лицу ударяет.
«Да кто ты, да кто ты? Ты русский иль нет?»
Тут стал я крутить, чтоб уйти от беды,
Думаю: что бы сказать ему мне?
«Я не ношу, — говорю, — бороды».
— «Да ты, — говорит он мне, — веры какой?
Ты православный или ты поляк?»
— «Дайте мне, пан, — говорю я, — покой,
Здешний, ведь я же сказал, значит, так!»
Он тут, проклятый, меня как стегнет,—
Даже в глазах у меня потемнело.
Кабы я знал хоть, за что меня бьет,
Даже не знаю, за что мне влетело.
Я говорю ему: «Коли уж так,
Коль бьет ваша милость меня без причины,
То, может, правда, что я и поляк,
Значит, поляком я стану отныне!»
Дали ж понять мне и этак и так:
Били, ведя в Замаслав, чтобы знал,
Помнил чтоб крепко, что я поляк,
Чтобы и вам я об этом сказал!
Ушли казаки, и настал тут покой.
Но как-то под осень зовут нас на сбор:
«Приехал, дескать, начальник такой,
Сам князь Хованский, идите во двор!»
Надо бросать всё (хоть праздник настал),
Народом, как маком, весь двор запылал.
Князь в эполетах, веселый идет.
«Эх, — говорит, — ну и глупый народ,
В русской земле вдруг католик живет!
Царь в свою веру вас всех принимает.
Даст земли много!.. Кто грамоту знает,
Вы на бумаге тут всё напишите,
Поп освятит вас и, дай бог, живите!
Ну, братцы, выпьем, пусть каждый нальет,
Батюшка крест и кропило несет!»
Глянули тут мы один на другого,
Молчим, трясемся, а сами ни слова.
Он же Мирона за плечи берет,
К столу подводит, горелки дает:
«Пей на здоровье и так пиши:
Две тысячи нас, ото всей души
Мы русскую веру хотим принять,
Чтоб католической больше не знать…»
Мирон поперхнулся, с лица побелел,
Глянул на всех, на меня поглядел —
«Как люди — так я, спросите людей,
Спросите Матея, что скажет Матей.
Коль скажет от веры своей отвернуться,
Сразу все наши деревни сдадутся».
Тут меня сразу же к князю подводят,
А по спине мураши так и ходят.
«Выпей-ка водки!» — дает мне гроши,
А сам такой сладкий, такой хороший:
Всё говорит, всё сулит, подбодряет,
Женку целует, детей качает.
«Ну, что ж, надумал? Готов? Скорей!»
— «Надумал, — сказал я, — пусть сто палачей
Дерут с меня шкуру, пытают огнем,
Я веры своей не сменю нипочем!..»
Князь закипел тут и аж заревел,
Аж вылупил бельма, как кровь покраснел.
«Розог подайте, нагаек, сто лоз!
Он, зверь, мне тут же смеется под нос!»
Тут хвать гайдуки меня, наземь кладут,
Им розог четыре пучка подают.
Ну, бьют — не болит, хоть за сердце берет.
За что же он мне это шкуру дерет?
А я как им крикну: «Бейте сильней,
Крепче веры вашей Матей!»
Вот так казаки и крестили меня,
И стал я поляком с этого дня.

Почему на свете белом
Не по правде делит бог?

Этот — жирный да дебелый,
Раззолоченный до ног,
А другой, едва прикрытый,
И онуче был бы рад;
Свитка светится, как сито,
Всюду дыры меж заплат.

Тот — домов настроил много,
Да каких, — что твой костел!
Поселить бы там хоть бога,
Так и бог бы не ушел.
А другой — в хлеву ютится,
Ветер ходит, дым и снег,
Тут и телка, тут и птица,
Тут и мука, тут и грех.

Этот — странствует в вагоне,
Вымыт, вылощен, прикрыт,
Мчится — ветер не догонит,
Сам же опит себе да спит.
Тот — в морозы да в метели,
Что всю кровь застудят в лед,
По сугробам еле-еле
С узелком своим ползет.

Этот — хлеба и не знает,
Только мясо да пирог,
И собакам он кидает
Всё, что сам доесть не мог.
У другого ж — хлеб с мякинкой,
В миске — квас да лебеда,
Пища — сообща со свинкой,
Пополам с конем — вода.

На того — в сплошные будни
Спину гнут десятки слуг;
Жир его трясется студнем,
И подушки — вместо рук.
А вот этот — для десятка
Дармоедов льет свой пот.
Весь он высох, как облатка,
Руки тонки, впал живот.