Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Волк схватил барашка,
Уволок с собою!
Плачет мать-бедняжка
Над его судьбою.
Волк похож на эконома:
Натянул овчину
И овце, уж как знакомый,
Кланяется чинно:
«Я пришел к овечке-пани
С доброй весточкой о сыне.
Хочешь знать ты о баране —
Как ему живется ныне?
Ты сынка бы не узнала —
Во какой он дюжий!
Нагулял на воле сала
И живет — не тужит.
Он и сам теперь с клыками,
Хвост подрос немножко,
Ножки — с острыми когтями,
И отпали рожки.
Он волков уж не боится,
В хлев не убегает,
Сам он может защититься
И других спасает.
Заходи к нам, пани, в гости,
Справим праздник у сынишки,
Будет мясо, будут кости,
Будем есть без передышки!»
— «Что ж, спасибо вашей чести
За слово такое!
Приходите с сыном вместе,
Пусть он здесь повоет,—
Говорят, меж вами
Надо выть волками.
Я ж по-волчьи не училась
Ни выть, ни есть, ни лгать!
Скинь овчину, ваша милость,
Зубы-то видать!»

Хоть живет овца без толка,
А узна́ет волка!

Бедна моя хата, приткнулася с края
Меж голых каменьев у самого гая,
У самого леса, у темного бора.
Один ты, и гостя дождешься не скоро.
Никто не заглянет, не стукнет в окошко,
Коль нету горелки и хлеба ни крошки.
А всё ж не пойду я по свету с сумою,
Трудясь, проживу со своею бедою.

Худа моя хата, всё ветхо, подгнило,
Студено в ней, дымно, а всё-таки мило,
Ее на дворец не сменяю пригожий,
Колок мой мудреных замков мне дороже.
На кровле березка растет молодая…
Люблю и такой тебя, хатка родная.

А звали ведь, сватали в новую хату
С землей урожайной и девкой богатой,
Мол, будешь ты ездить, хозяин счастливый,
Как важный асессор, на паре ретивой.
Да нет, мне желанней свой угол убогий,
Песок у могилы, валун при дороге,
Чем поле чужое, чужие палаты,
На бархат свои не сменяю заплаты.

И в гости не раз зазывали соседи,
Но, видно, недаром толкуют на свете,
Что губы дареный кусок обдирает,
Кто ищет чужого — свое растеряет.
Я хату не кину, пока еще волен,
И к вам не пойду, — может, только с конвоем;
Силком оторвут от порога родного —
Как в логово зверь, я вернулся бы снова.
Пусть сгнило бы всё, одичали б покосы —
Ползком воротился б, хоть голый да босый.
Подправил бы крышу, подгнившие стены,
И поднял бы хатку опять постепенно,
И сошку б наладил, и вытесал жернов,
Ел свой бы ломоть, хоть с половой да черный.
Отстаньте ж, зачем я вам, сирый и горький:
Растить для вас хлеб иль просить у вас корки?

Ох, тяжкая доля! Уж лучше б, казалось,
Вот взял провалился, слезами залился!
Как жить, если столько мне горя досталось!
Ой, боже мой, боже, зачем я родился?!
Уж лучше б не знать языка мне родного,
Когда я не смею сказать того слова,
Которое б люди, услышав, узнали,
Узнали да правдой заветной назвали;
Чтоб всюду то слово гуляло по свету,
Как солнца лучи в пору красного лета;
Чтоб взоры людей от него просветлели,
Как лица детей на пасхальной неделе;
Чтоб крепко людей это слово спаяло,
Чтоб недругов больше на свете не стало,
Чтоб люди раскрыли друг другу объятья,
Чтоб долей и хлебом делились, как братья.
Без этого слова немой я калека!
Уж лучше молчать до скончания века!
Зачем же мне очи, что толку в них, ясных?
Чтоб видеть, что я из несчастных несчастный?
Чтоб душу терзала тяжелая доля,
Чтоб сердце рвалось и сжималась от боли?
Чтоб было чем плакать и днем и средь ночи?!
Ой, боже мой, боже, возьми мои очи!
А уши зачем мне, коль слышать не могут
Ни добрых людей, ни всевышнего бога?
Затем ли, чтоб слушать мне ругань людскую
Да ту самогудку, что плачет, тоскуя,
Жалейку, что, как ни бодрись ты, играя,
А всё в ней печаль без конца и без края?
Затем ли, чтоб слушать лишь горькие стоны
Бездомных и беглых кандальные звоны?
Господь, не глумись надо мной и над ними,
Ты сделай нас всех, будто камень, глухими!
Покуда нет правды — все думы немилы,
А жить без нее нет охоты и силы!
Просил я у бога: «Отверни ты, боже,
Нашу долю злую на сухие пущи,
Отверни на камень иль на бездорожье,
На глухие топи, на песок сыпучий,
Чтоб не знать, не ведать в жизни человеку
Этой доли нашей до скончанья века!»
Не слыхал он стона, не увидел муки,
Крест мне въелся в плечи, а оковы — в руки!
Я просил соседей со мной поделиться,—
Крест помочь нести мне, как «с богом не биться»?
Засмеяли люди меня, как шального,
И к тебе, мой боже, спровадили снова;
Там, сказали, правда, а здесь только сила!
Дескать, правда раньше по свету ходила,
Дескать, правда раньше тут скиталась нищей,
Давно ее люди свезли на кладбище,
Камнем завалили, землю запахали,
Чтоб о ней на свете слыхом не слыхали.
Говорят недаром: «Правда в небе где-то,
Нынче ж ходит кривда по белому свету».
Вороти ж ты, боже, правду ту святую
На землю, слезами щедро залитую!
Посылал ты сына, его не узнали,
Мучили за правду, смертью покарали;
Пошли ж теперь духа, да пошли без тела,
Чтоб одну лишь правду вся земля имела!

Гей, лети, кобыла, хоть ты надорвися,
Дома ожидает женушка Людвися!
Ждет да поджидает у калитки мужа,
Вот уж скоро полночь, а не съеден ужин.
Сварила похлебку, вкусную сварила,
Молочком, как снегом, сверху забелила.
Гей, скачи ж, кобыла, по камням, по кочкам,
От любви сгорая, ждет жена дружочка,
Ждет да поджидает. Так ли в самом деле?..
Гей, лети кобыла, гости б не приспели!
Гей, заржи погромче ты, моя кобыла!
Не уснула б женка, двери отворила.
Мчи, кобыла, живо, привезу я нынче
Женушке платочек иль другой гостинчик!
Гей, везу гостинчик с ярмарки торговой —
То ль платок бордовый, то ли кнутик новый.

С чего мне так грустно, на плач забирает,
Откуда на сердце такая кручина?
Иль что-то случится… Что? — Кто его знает!
Град жито побьет? Занедужит скотина?
Иль требовать будет урядник подводу?
Иль вдруг донесут, что украл я колоду?
Помрет ли сыночек, в солдатах что служит?
Иль тот, что в далекой Америке тужит?
Так тяжко, что, если б греха не страшился,
Я в петлю б полез иль в реке утопился!
Уж было так раз: и волы запропали,
И свиньи все гряды как есть ископали,
Покойница мать в эти дни заболела,
И дядькина хата дотла погорела,
Сукна не сваляли — ходил без кафтана,
А нынче без хлеба, голодный да рваный!

Хоть скорей сбылось бы, что должно свершиться.
Чтоб не так мутило душу мне и разум:
Бедовать приучен, не впервые биться —
Всё пусть пропадает, только бы уж разом.
Я тогда бы ведал — от чего спасаться:
От господней кары иль от зла людского,
И сидеть ли в хате, иль куда податься,
Иль, сложивши руки, пропадать без слова.

Да чего заране я боюсь, томлюся?
Хлеба нет — ну что же, у людей добуду;
На недолю плюну, богу помолюся,
До последней меты дотяну, хоть худо.
Вон стоит березка под окном, тоскует,
Косы распустила… плачет, молвят люди.
А мне так сдается, что она не чует —
Ничего не помнит, не знает, что будет.
А быть может, помнит, как я хлопцем малым
Лазал к ней на ветви гибкие, качался,
Как она кудрявилась по весне, бывало…
Навсегда с весельем тем я распрощался!
Что же мне так грустно? Ты ответь, березка!
Нет, молчишь! Сама, знать, ранена тоскою.
Может, это правда — то живая слезка,
А ее, не зная, все зовут росою.
Жаль мне и березку: чего ж она плачет,
Коли нашей доли не переиначить?
Не тужи, березка, с нами свет не сгинет,
Вот повеет ветер, семена раскинет,
И хоть ты засохнешь — вырастут другие.
Перестанем сетовать на невзгоды злые,
Будем жить, покуда не возьмет могила,
Пусть и не богаче, да не так уныло!
Семена раскинешь, как пораскидало
Шесть моих сыночков, — иль этого мало?
Все, все разбрелися: первый сын в наборе,
Другой за морями — в нищете и горе,
Третий за Дунаем вовсе поселился,
А один в Сибири — с паном не ужился,
Пятый в Петербурге — писарем он служит,
Дома только Юрка — кривой и недужный.
Ну да — рано ль, поздно ль — всё же,
                                                                 мне сдается,
Каждый затоскует и домой вернется.