Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Ходят толки, будто звоны,
Что мужик дурней вороны.

Эти слухи справедливы:
Он и впрямь дурней вороны.
И не диво. Было б диво,
Будь мужик у нас ученый!

По всему трезвоньте свету,
Что дурнее дурня нету!

Не берет он книги в руки,
Только знает труд да муки,
С малых лет перетрудился
И умрет, каким родился.

Вот откуда слухи-звоны,
Что мужик дурней вороны!

И когда ж он поумнеет?
Всё он лето пашет, сеет —
Хлынет дождь осенний с неба,
А мужик сидит без хлеба.
Забелеет в поле иней —
Будет рад он и мякине!

Вот откуда толки-звоны,
Что мужик дурней вороны!

Только землю подморозит,
Он зерно к вокзалам возит.
А за горсть зерна намедни
Заложил кожух последний,
Чтоб дожить хоть до крапивы,
Чтобы дети были живы!

Видно, прав народ крещеный,
Что мужик дурней вороны.

От Петра и до Якуба
Косит он, томясь от зноя.
Поглядеть на сено любо,
Только сено-то чужое!
С голоду ревет скотина —
Всё корье объела с тына…

Что ж, трезвоньте гулом-звоном,
Что мужик дурней вороны.

До небес он церковь строит,
Золотит иконы в храме,
Белой жестью волость кроет
Под кнутом да батогами.
Сам же спит он на рогоже,
Щель в избе заткнув одежей.

Правду молвит люд крещеный,
Что мужик дурней вороны.

Плох его топорик жалкий,
Да в руках его летает.
Лес уложит он вповалку —
Свет дровами закидает!
Для своей же дымной печки
Рушит лавку на дощечки.

Вот откуда слухи-звоны,
Что мужик дурней вороны!

На земле разрыты горы,
Под землей прорыты норы.
То мужицкая работа —
Солона земля от пота.
Рельсы вытянулись в струнку —
То мужик провел чугунку.
Ходят светлые вагоны,
Возят вас по белу свету.
А мужик дурней вороны:
Едет, стоя, без билета…

Видно, прав народ ученый,
Что мужик дурней вороны!

Теперь, когда правду сжили со свету,
Так днем все с огнем ее ищут,
И золотом манят, и страждущих кличут,
И бога целуют, а правды всё нету.
Как в омуте камень, та правда пропала!
Начальства, судов наплодили немало:
Посредник и волость, Синод и Сенат,
Без счета управ, округов и палат,
А мировых, участковых — тем боле,
Что звезд, что каменьев на поле.
С того и житье теперь стало лихое,
Свидетелем впутаться — дело простое.
Настолько легко, что не надо стараться,
Чтоб после в судах бесконечно тягаться.

Раз еду я в Вильну проведать сынка,
Смотрю — близ дороги пасется кобыла,
У мельницы встретил тогда ж мужика;
Услышал — собака брехала и выла.
А где-то «спасите!» бабенка кричала,
Карета какая-то по мосту мчала,
Ну мало ль что встретить в дороге придется:
Кто едет, кто воет, кто, может, смеется…
(Смеялся же мельник в дверях, а чему?
Ведь я не совался с допросом к нему!)
За мельницу выехал, двигаюсь лесом,—
Лежит человек под кустом у дороги,
Босой и без шапки, так, вроде убогий;
Я еду себе со своим интересом,—
Какое мне дело? Лежачего люду
Теперь попадается много повсюду.
Вдруг слышу я — гонится кто-то за мной,
Кричит мне: «Постой, ради бога, постой!»
Я стал, а мужик прямо с ходу пытает,
Откуда я буду да кто меня знает?
Коня моего за поводья берет,—
В свидетели, дескать, урядник зовет!
Вернулся, гляжу: затонула карета,
И мельник уже не смеется при этом,
А сотник ведет к становому кобылу,
Кровь пану пускает цирюльник из жилы,
В мосту же дырища с хорошую хату;
Два хлопца бегут за собакой кудлатой,
В разорванной юбке бабенка трясется,
И кровь по руке и ноге у ней льется.
Сюда ж мертвеца на телеге везут —
Того, что лежал у дороги в лесу.
Урядник ко мне, чтоб я всё рассказал:
А мельник собаку на бабу спускал?
А баба кричала? А сучку не били?
Заметил ли, что мостовины прогнили?
Где мельник стоял и над кем он смеялся?
Как барин с каретою в речке купался?
Как кучер загинул, а пан не поддался?
Как вор из-за мельницы крался к кобыле?
Один ее крал иль другие с ним были?
Не знаю ли я, кто мертвец тот убогий?
И кем он убит? Как лежал у дороги?
Не я ль его вез, а потом уложил?
И где его деньги? Не я ль их стащил?
(Мне дух захватило, молчу, как немой:
Вовек не бывало напасти такой.)
Зачем я извозчику дал утонуть?
Зачем не схватил конокрада за грудь?
Собаку от бабы зачем не прогнал?
И сам от кого во весь дух удирал?
До вечера этак меня промурыжил,
Покуда рубля откупного не выжал
И так его ловко запрятал в кошель.
Поехал я… Что ж? Через восемь недель
Вдруг сотский мне кучу повесток припер,
По первым пяти я свидетелем был:
Видал-де, как крался за лошадью вор,
Как мельник науськивал, мост же был гнил,
Как в реку с каретою пан провалился
И выплыл живым, а возница залился;
Что нищий, замеченный мной у дороги,
Убит был, а двое людей убегали,
Что я догонял их, поднявши тревогу,
Они ж прямиком через лес ускакали.
А по шестой был я сам виноват —
Что тонущим помощь подать не пытался.
И начал ходить по судам я с коляд
До Покрова, как бродяга скитался.
И всю эту пору не сеял, не жал
И землю соседям в аренду я сдал.
А всё, что имел, заложил и проел,
Как будто подряд я шесть раз погорел.
В остроге промыкался месяц с лихвой,
Четырежды штраф за неявку платил…
И всё ж не сыскали той правды простой,
Зато меня многому свет научил!

Мне такого суда не забыть никогда,
Окружного суда, все там были тогда…
Тут кожух, и шинель, тут бурнус, лапсердак,
И сюртук, и мундир, а один был и фрак
(Словно куртка с хвостом), тут бекеша была…
Все пришли, и Пантурчиха даже пришла…
Ксендз с попом появились, за ними — раввин,
Не пришел только наш арендатор один.
Самый суд — впятером — за широким столом,
Тут же ходит шестой, все в шитье золотом,
И на каждом блестит воротник золотой
(Был бы я так богат, я бы не был судьей),
Душ четырнадцать в ряд у стены их сидит,
Против них арестант, что суду подлежит.
Перед ним без полы, только хвостик висит,
Адвокат, что его защищает, сидит.
Наш Петрук Пантурок арестантом тем был,
Тот, что пиво тайком в пивоварне варил.
А акцизник Яськов, тот, что взятками жил,
Как барана, по-волчьи его изловил,
Был и он здесь, и он присягал, подтвердил,
Как ему донесли, как пять дней он следил,
Как котел там кипел, а в нем брага была,
Как Петрук не успел убежать от котла.
А уж врал он, так врал и себя всё хвалил,
А о том не сказал, как Пантурка доил.
Вслед за Яськовым стали и нас выкликать,
Чтоб и нам присягать, надо ж правду сказать!..
Тут спросили меня, а мне жаль Петрука,
И моя у него там пропала мука,
И я думал себе выгнать водки с ведро —
Свадьбу дочери справить (вот было б добро!).
Две осьмины муки Петруку я завез,
Налетели тут вороны — черт их нанес! —
И с другими меня повели понятым
В этот лес — чтоб ни дна ни покрышки бы им!
Как спросили у всех, прочитали тот «ахт»,
Что попался Петрух (а уж наврано — страх!),
Там такое стоит — не приложишь ума:
Паровик, змеевик и отходы — «шляма».
Как про всё прочитали бумагу про то,
Погляжу, говорю, что-то будет потом.
Председатель сказал: «Пять минут перерыв!» —
И в коморку ушел, свою книгу закрыв.

Все тогда поднялись и пошли кто куда.
Я остался сидеть, подожду, мол, суда.
Как вернулись опять, то один из них встал,
Тот, что больше других так во всё и встревал;
Поглядел он на всех, да как взялся за стол,
Да как начал кричать: «Протокол, протокол!»
И казну вспоминал, и трубу, и котел,
И муку, и мешок… и опять — «протокол!»
Я сижу и дрожу — вдруг меня б не назвал;
Слышу — бряк! И я тут! Ах, да чтоб ты пропал!
Только — хвалит меня, справедливым зовет,
На Пантурка ж как глянет — скотиной ревет:
«Виноват, виноват, штраф казне пусть внесет!»
И в тюрьму, и в Сибирь! — и куда не пихнет.
Говорит, говорит, так что пить захотел;
Как картошку, Петра посолил, да и съел.
А сказать бы — за что? За свое за добро.
Человек захотел выгнать водки ведро.
Что ж за польза ему, чтоб он света не знал,
Съел Пантурка свой блин иль горелки нагнал!
А потом стал считать все убытки акциз:
Тот, кажись бы, зубами Пантурка загрыз!
Он считал — и вдвойне, и втройне умножал,
Как шинкарь, одну чарку он за три считал.
Всё добро чтоб забрать и скотину продать,
Что в казну — то в казну, остальное — раздать;
Тыщи три там он пеней одних накрутил.
(У Петра хоть бы грошик в кармане-то был.
Сладок жабе горох, да зубов бог не дал —
Чтоб акциз то имел, что тогда отобрал:
Лишь сермягу, телегу да парочку коз,
И то брат откупил, а назавтра отвез.)
Не стерпел только пан, тот, что в куртке сидел,
Что-то молвил Петру и очки он надел,
Да как крикнет, как зыкнет — затрясся весь суд:
«В чем вина Петрука? В чем повинен он тут,
Что скотинку кормил он своим же добром,
На носилках носил свою брагу ведром?
Тут тюрьму, тут и штраф для акциза взыскать…»
Он как стал говорить, да как начал считать,
Мол, Петрук и не гнал, и в лесу не бывал,
Это я виноват, сам я гнал, сам наврал
И донес на него… Я виновен во всем!
Ах, да чтоб ты пропал! Чтоб сгорел ты огнем!
Так он всё повернул, так всё дело скрутил,
Про меня всё сказал, а Петра защитил.
Я гляжу — ну, конец, ну, пропал теперь я!
И мешок-то ведь мой, и мука в нем моя!..
Двери скрипнули тут, а я — шасть меж людей,
Да на двор, да в корчму, да к кобыле скорей;
Прибежал я домой, бурачков там поел,
Сказал женке: «Молчи!» А сам в лес полетел,
Где как раз пивоварня была Петрука,
Стал садить деревца, аж устала рука.
Стежку мхом заложил, не осталось следа,
Чтоб никто не узнал, что здесь было когда.
Да и снова на суд, а суда уже нет,
Только плачет, клянет Пантурчиха весь свет.
Пантурка отвели-таки прямо в острог,—
Тот защитник ему как кадило помог.
Так в тот раз от суда уцелел я, ушел,
Хоть бы бог в другой раз до суда не довел!