Наталья Кугушева - Проржавленные дни: Собрание стихотворений
ВОЛЫ
Большие добрые волы
Идут медлительно и равнодушно,
Скрипучие колеса тяжелы
И неподвижный воздух сух и душен.
Растрескалась бесплодная земля,
Колючей пылью под копыта,
И облака, тихонько шевелясь,
Проходят над дорогой позабытой,
И круторогая бок о бок тень
Ползет по вянущей полыни –
Медлителен и равнодушен день,
Затерянный в безрадостной пустыне.
БЕЗНАДЕЖНОСТЬ
Смотри, как сердце одичало,
Звериной шерстью обросло.
Над жизнью что-то прозвучало
И отзвучало и ушло –
И кровь беззвучна и спокойна,
И мир бесцветен и лукав,
Опять гляжу в тоске невольной
На трепет легкий тусклых трав.
ПЕЙЗАЖ
Так шли они над этою пустыней,
Медлительные азиатские века,
И над сухими космами полыни
Прошли, не останавливаясь, облака.
Здесь сопки лиловеют на рассветах –
Чудовищные позвонки змеи
И каменным распластанным скелетом
Сжимают горизонт в тиски свои.
Акыном ветер вкладывает песни
В медлительные, азиатские века –
Поет пустыня, свод поет небесный,
Поет полынь, качаяся слегка.
«Московский воздух – ласковая грусть…»
Московский воздух – ласковая грусть,
Стихов забытых легкое броженье,
Знакомых стен, знакомых дней и чувств
Великолепное преображенье.
Как будто годы ждали за углом,
Когда пройду по улице седая,
Когда взгляну на старый милый дом,
Свои стихи опять перебирая.
Забытые стихи опять плывут ко мне,
Опять плывут, забытые, навстречу.
Февраль Москва. Холодный грустный вечер
Снежинки ледяные на стене.
Москва, Москва, я снова тут
По улицам родным брожу и вспоминаю,
Как на стекле мимозами цветут
Февральские цветы. И знаю, знаю, знаю,
Что это фантастическая ложь,
Что это бред чужой и непонятный,
Что больше нам не встретиться. Но кто ж
Поет на улице? Гудок поет невнятный,
Шуршат машины, и на всем ходу
Под шины, под тяжелые колеса
Я молодость далекую везу
С какого-то просторного откоса,
И не остановиться, не вздохнуть,
Лети, шальная, это надо, надо,
Последний реквием, последний скорбный путь,
Последняя несбывшаяся радость.
«Опять поют знакомые слова…»
Опять поют знакомые слова
Забытые давно, забытые навечно
Стихи мои. Москва, Москва, Москва,
Мой голос крепнет – ты пришла навстречу,
И я, не ждавшая тебя, моя Москва,
Несмелая, бездомная, чужая,
Я чувствую – опять пришли слова,
Тревогою прекрасной заряжая.
Твой воздух переполнен шумом битв,
Словесных бурь, волнением поэтов,
О, творческая лирика молитв,
Средь древних стен поэтами пропетых!
Здесь каждый камень открывает вновь
Страницы мудрости и вдохновенья,
О, город, где прошла моя любовь
И молодость прошла поникнувшею тенью.
НОРДИК
Далёко на востоке,
Где залегли снега,
Мой домик одинокий,
Разрушенный слегка
От непогод и вьюги,
Стоит и ждет меня,
И верный призрак друга
Ошейником звеня,
С забытого порога
Гляди в ночной простор,
Куда ушла дорога
С далеких снежных гор.
А. СОБОЛЕВ. БИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК
18 мая 1920 года ночным поездом из Москвы в Петроград возвращался Александр Александрович Блок. Позади была десятидневная утомительная поездка, вместившая несколько публичных выступлений и светских раутов; что было впереди – мы знаем (и, боюсь, он знал тоже, хотя и в общих чертах). Его чтения в Москве имели большой успех (свидетель фиксировал: «Девицы и молодые люди осаждали его с альбомчиками, прося автограф. Он улыбался и покорно писал» [1]); следствием этого явился большой урожай поданных из зала и врученных с нарочным писем и записочек. Одна из них (получатель пометил: «в Москве – май 1920») гласила:
Александр Александрович,
Мне бы не хотелось, чтобы Вы уехали и я бы ничего Вам не сказала.
Познакомиться? Только для того, чтобы услыхать несколько обыкновенно произносимых в таком случае фраз, – я не хочу. А мне надо сказать Вам, что давно, давно я ждала Вас, мечтала об этой встрече: я не знала какой Вы и не видела никогда Ваших портретов. Но писала о Вас стихи. Я должна Вам сказать, что Вы удивительный, гениальный, необыкновенный поэт. Я преклоняюсь перед Вами.
Я не умею писать такие письма, потом я взволнована.
Попрошу Эйгеса передать Вам это письмо.
Александр Александрович, это не сантиментальность, – это искренний порыв. Вы мне дали так много, Ваши книги, переплетенные как евангелие, давно на моем столе.
Крепко жму Вашу руку,
дорогой и любимый [2]
Подписано письмо было так: Наталия Кугушева.
Наталия Петровна Кугушева родилась в Москве 24 сентября 1899 года. Ее род – татарский, княжеский, разветвленный, богатый – владел имениями в Пензенской, Тамбовской, Тульской и Уфимской губерниях; впрочем, в этом раскидистом родословном древе [3] не так-то просто отыскать нашу героиню: сама она там не значится, а кто из двух подходящих Петров (Петр Иванович (1871–1951), женатый на Лидии N, и Петр Иванович, про которого известен только год рождения - 1865) мог бы оказаться ее родителем, в настоящий момент установить невозможно [4]. Отца она почти не знала: с 1904 года он жил безвылазно за границей; мать (урожденная Шильдер) вторично вышла замуж [5]. Судя по редким упоминаниям в стихах и переписке, у Кугушевой была сестра – судьба ее мне неизвестна.
Полвека спустя, обсуждая с приятелем чей-то московский адрес, она случайно обмолвится: «В том районе я никогда не бывала, а жила всегда в чрезвычайно фешенебельных кварталах и домах»[6] (звучало бы надменно, если бы не обстоятельства, о коих впредь); юность проходит в Москве с недолгими летними вояжами, только в начале войны они уезжают в Уфу, ближе к родственникам отца: «Мы жили в Уфе с осени 1914 (когда началась война) до осени 1915 г. Год жили. Сперва в гостинице “Россия”. Потом сняли дом у старушки-польки по улице, которая вела к “Поповским”, “Архиерейским” оврагам, забыла название. Я очень любила уходить на меловые утесы на Белой, там ложилась на живот и смотрела вниз. Или стояла на утесе и орала (буквально) стихи. Книги брала в аксаковской библиотеке»[7]. Первое стихотворение она написала еще в детстве: «<…> несколько дней у меня что-то ритмическое отстукивало внутри, а потом я заболела, потом написалось, я была настолько потрясена этим, что начала кричать и позвала маму. Мама удивилась и даже спросила, не списала ли я откуда-нибудь»[8]. В 1917 году она заканчивает гимназию.
Между 1918 и 1922 годами «грациозное, струнчатое щебетание хорошенькой, как боярышня на картине Маковского, Наташи Кугушевой»[9] – непременный компонент бурной московской литературной жизни. Она учится в «Брюсовском» институте (1921–1922, не доучилась) и участвует в организации Всероссийского союза поэтов (1918), заседает в кафе «Домино» и читает стихи на поэтических вечерах, которые проходят чуть ли не ежедневно[10].
В автобиографии 1923 года она написала: «Состою членом почти всех литературных организаций Москвы»[11], – что чистая правда. В 1919 году она входила в состав эфемерной группы «Желтый дом», от которой не осталось ничего, кроме хроникальной заметки и списка участников[12]; в 1920-м она числится в рядах несравненно более известной и результативной «Зеленой мастерской» – наряду с З. Хацревиным, Я. Полонским, Надеждой Вольпин и Вениамином Кавериным. Последний, не называя ее имени, вспоминал «грустную <…> девушку с необыкновенно большими глазами, о которой говорили, что она – бывшая княжна – истинная поэтесса, насколько я могу судить по воспоминаниям тех лет»[13]. Похожий портрет рисует и Надежда Вольпин: «Талантливая Наталья Кугушева (в прошлом княжна Кугушева) <…> с красивым лицом, длинными стройными ногами <…> синими печальными глазами и чуть приглушенным чарующим голосом»[14]. Под маркой «Зеленой мастерской» должен был выйти сборник ее стихов «Некрашенные весла» (он объявлен среди готовящихся в книге Полонского «Вино волос»), но этого не случилось. Вторая попытка выпустить эти же «Весла» была предпринята в 1922 году и оказалась столь же безуспешной, даром что анонсировался сборник в том числе и в берлинской «Новой русской книге»[15]. «Две книги стихов готовы к печати. Одну купило к-во Новый Мир, но книга выходит уже год и вряд ли выйдет», – писала Кугушева Заволокину в мае 1923 года[16].
