Наталья Кугушева - Проржавленные дни: Собрание стихотворений
Ее литературные предпочтения лучше всего описываются пущенным тогда же в обиход термином «неоклассицизм»: несмотря на готовность участвовать в группах с эксцентрическими декларациями (она выступает на вечере «презантистов» 16 июля 1920 года и практически заносит перо, чтобы подписаться под хартией экспрессионистов, – но ревнивый родоначальник движения Ипполит Соколов вдруг решает, что лучше ему остаться единственным), наиболее органично она смотрится среди эстетически не экстравагантных поэтов – в «Литературном особняке», где она значится со дня основания и где 13 декабря 1920 года коллега П. И. Карамышев читал доклад «О творчестве Н. Кугушевой».
В дисперсной литературной жизни начала 1920-х годов победители и аутсайдеры разъединены; Кугушева, конечно, среди последних (что лучше всего демонстрирует ее участие в группе люминистов[17]: трое забыты, один убит), но и знакомства ее среди будущих персонажей учебника по литературе тоже весьма обширны. В «Зеленой мастерской», на квартире Полонского, читал «Сестру мою жизнь» Пастернак; через Надежду Вольпин Кугушева была знакома с Есениным. Несколько десятилетий спустя она спрашивает в письме к друзьям о судьбе бывших знакомых: Рюрика Ивнева, Крученыха, Тихона Чурилина. Случаются и экзотические контакты: мать Ларисы Рейснер в письме к дочери 28 декабря 1922 года упоминает: «В пятницу у меня будет еще <…> моя горбунья-поэтесса княгиня Кугушева, я люблю слушать ее, она хаос, но надоели размеры»[18]. Социализации ее способствовала служба в одном из центров литературной жизни (недатированное письмо Минаеву: «Милый Коля, я поступила на службу в Дворец искусств, занята с 7 до 9 ч. кроме праздников, сегодня там интересный концерт, приходите туда непременно, хочу Вас видеть»[19]).
До этих строк биография (со всеми оговорками) складывалась более-менее цельно, а вот сейчас пойдут сплошняком пунктиры, отточия и недомолвки – как из-за ситуации в литературе (в которой уж близится ужесточение свобод), так и повинуясь собственному сюжету, поскольку Кугушева постепенно отходит от литературной жизни. Подведем предварительные итоги. Она напечатала несколько стихотворений в альманахах, по преимуществу рязанских (благодаря организаторским талантам своего приятеля Мачтета); не выпустила ни одной книги; не публиковалась в периодике (в обеих известных мне автобиографиях она употребляет фразу: «Печаталась в нескольких сборниках»).
* * *
«В Союзе почти не бываю – надоело. <…> Занимаюсь эсперанто и хандрю, хандрю до ужаса. Что-то такое убийственное настроение, что нигде не нахожу себе места. Себя прямо ненавижу, чувствую и физически себя скверно. Размышления самого безобразного свойства. Отчего вот многие любят меня, а личная моя жизнь не налаживается? Как-то невыносимо тоскливо, уныло, одиноко. Отвратительно сознание своей ничтожности, я определенная бездарность, определенная, что бы мне не говорили! Точно на кресте распята душа и жаждет хотя <бы> капли живой воды. <…> Умереть бы что-ли?! Все надоело и нет ни во что веры, ни на что надежды. Неужели так вся жизнь пройдет? <…> Слоняюсь из угла в угол и не нахожу себе места. Как дальше жить и чем жить, не знаю. Даже в зеркало смотрюсь редко – ненавижу свое лицо»[20]. Это одно из немногих сохранившихся писем Кугушевой 1920-х годов; случайность это или закономерность – но ее настроение этих лет дошло до нас только посредством этого документа. Ее публикации этого времени можно пересчитать по пальцем: три стихотворения в «Балтийском альманахе» 1924 года, три – в сборниках «Новые стихи» 1926 и 1927 годов; и одно в «Литературном особняке» 1929 года – и с этого момента до конца жизни она не напечатает ни единого слова. Незначительные следы ее присутствия в литературной жизни связаны по большей части с протокольными мероприятиями – так, ее имя значится среди подписавших приветствие Сологубу по случаю его юбилея[21]. Чем она занималась? «Прогуливалась по Арбату с породистой собакой»[22], – отвечает на этот незаданный вопрос Ольга Мочалова. Собаку, кстати, звали Бомкой, а кота – Степкой[23]. Был и муж – и у тех, кому эта фамилия небезызвестна, возникнет сейчас законное чувство глубокого недоумения. Поскольку это – Михаил Гордеевич Сивачев собственной персоной.
Он старше ее на 22 года и – говоря прямо – он не самый приятный человек на земле. Рабочий-кузнец, писатель-самоучка, потерявший из-за раннего жестокого ревматизма в 24 года трудоспособность, он сделал свои страдания средством литературного прокорма. «Я человек надломленный»[24], – писал он в автобиографии, поясняя этим свой антиписательский и антиинтеллигентский пафос. Его центральное произведение – «Записки литературного Макара» («Прокрустово ложе») – расчисленный перечень обид, нанесенных ему неприветливыми литераторами, от Ремизова (который предстает совершеннейшим демоном-соблазнителем, благо он был с ним знаком еще по Пензе середины 1890-х), до Г. Петрова и Горького, которым он, собственно, и обязан был своей популярностью, достигшей к 1915-16 гг. известных степеней. По накалу и вектору ненависти его сравнивали с Пименом Карповым и – чуть с меньшим основанием – с Надеждой Санжарь. Трудно представить фигуру, менее подходящую к литературному окружению Кугушевой – между тем, этот брак, состоявшийся во второй половине 1920-х годов, оказывается вполне счастливым[25].
Об их жизни в 1930-е годы мы почти ничего не знаем. Недлинный перечень книг Сивачева может определить лишь внешнюю канву; она, кажется, не писала ничего. Ее немногочисленные сохранившиеся записочки к друзьям – писателю Н. Минаеву, пролеткультовцу М. Волкову, скульптору А. Златовратскому и некоторым другим – свидетельствуют больше о ее симпатичном характере, чем о круге ее занятий: «Коля, я поехала на неделю на дачу. Я страшно зла на Вас и Женю [Е. И. Фролову – А.С.], испугались уроды погоды, а мы так славно погуляли тогда»[26], – пишет она Минаеву и из этой фразы трудно, согласитесь, извлечь фактографический субстрат. Но к концу 30-х все меняется. Сивачев попадает в опалу, умирает (своей смертью! – почти роскошь по тем – март 1937 – временам), а в ее жизнь входит новый герой.
В «Золотом теленке» есть маленький эпизод, связанный с процедурой кремации. «В Черноморске собирались строить крематорий с соответствующим помещением для гробовых урн, то есть колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили их новые слова – крематорий и колумбарий, а может быть, особенно забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как полено, – но только они приставали ко всем старикам и старухам в трамваях и на улицах с криками: "Ты куда, старушка, прешься? В крематорий торопишься?" Или: "Пропустите старичка вперед, ему в крематорий пора". И удивительное дело, идея огненного погребения старикам очень понравилась, так что веселые шутки вызывали у них полное одобрение». Почти наверняка, этот фрагмент обязан своим появлением одному-единственному человеку, неутомимому энтузиасту кремации, Гвидо Гавриловичу (Габриэлевичу) Бартелю (1885 – 1942), ее второму мужу. Он был инженером, писал в журнал «Коммунальное хозяйство» статьи о дорожном движении и прочих вдумчивых вещах, но где-то в середине 20-х вдруг прельстился этой макабрической темой. От серии исторических экскурсов[27] он быстро перешел к практическому воплощению своей мечты[28], увенчав практический опыт тремя изданиями монографии «Огненное погребение (кремация)» (1925, 1928, 1930). Знакомства он водил в самых разных кругах (в частности, был дружен с упоминавшимся уже Златовратским; ср. также мимолетное его появление в воспоминаниях Н. Семпер-Соколовой) и был, кажется, очень симпатичным человеком; единственный, но важный его изъян выяснился летом 1941-го – он был немец и после начала войны подлежал немедленной высылке в Казахстан. Кугушева отправляется вместе с ним.
27 сентября она пишет Минаеву: «Вот уже 9 дней едем. <…> Нас здесь кормили – суп из пшена (вода и пшено) и овсяная каша. Очень трудно с чаем, на тысячу двести эшелона не хватает кипятка. Мы долго стоим с чайниками и ждем и возвращаемся пустыми. Очень долго стоим, больше стоим, чем едем. Погода скверная, который день холод и дождь. Не смотря на грязь и прочие неудобства я очень довольна путешествием, окунулись в самую гущу жизни, очень любопытные картины наблюдаем на дороге. Столько видим человеческих страданий, что какую-то в себе растишь внутреннюю энергию. Вообще я очень довольна. Единственное очень скучаю о тете Вере [В. Е. Лапшиной. – А.С.]. Ничего не знаю о Москве, нас в Бирюлеве застала тревога, мы удирали очень здорово и удрали. Мы кое-как моемся на улице и гуляем на улице, по два дня не причесываемся. Приобрели вид настоящих бродяг. А Гвидо до того комичен, что сказать нельзя. А ночью, когда зажигается свечка в товарном нашем вагоне, прямо картина из Петербургских трущоб. И все время хочется есть, после Пензы кое-что появилось. Едим арбузы с хлебом, т.к. продовольствие почти кончилось. А ехать нам еще долго. Кланяйся всем знакомым и передай, что я несмотря на все очень довольна. Хоть погляжу не из комнаты, а на собственной шкуре испытаю жизнь»[29]. Этот стоический оптимизм («надо иметь крепкую, огнеупорную душу, чтобы это все выдержать»[30], напишет она несколько лет спустя) не покидает ее и после прибытия в конечный пункт их изгнания: поселок № 9 в 127 километрах от Караганды.
