Константин Арбенин - Зимовье зверей

Я разменивал радость, как по-заученному,
Ничего не откладывая в долгий прок,
Пока ветер, до дыр продувающий Купчино,
Не нагнал меня на выходе из метро.

Налетел, подхватил и вдруг как-то рассеянно
Обнял, ослабив тугие круги,
И печали мои отфутболил к северу,
Где земли безвыходны и наги.

И сказал этот ветер мне, ошарашенному:
«Послушай, мне кажется, нам по пути.
Я в провожатые не напрашиваюсь,
Но надёжнее друга тебе не найти.»

«Смотри, как я манипулирую тучами,
Тасую жетоны дворцов и пивных.» —
Так пел он и тихо меня окручивал
Питоньими кольцами продувных.

Я узнал этот ветер, он был мне знаком —
Синий пот и зарубка на южном резце.
Он давно хотел стать моим проводником —
Оборвать мои цепи, обозначить мне цель.

«Мне известно всё до последней дроби, —
Говорил он и лезвием лез под пальто. —
Я знаю, что кто-то тебя торопит,
И я даже могу догадаться, кто.

Мне видны два крыла на дне твоей сумки.
Но, послушай, пора уже плавать без ласт!
Оставь эти детские предрассудки, —
Крылья ведь, в сущности, тот же балласт!»

Он толкнул меня в спину, расплющил взасос,
Вдел печальную розу в петлицу ветров,
Резко поднял под купол и плавно понёс
Подвесными тоннелями анти-метро.

Так он нёс меня, нёс и пьянел от важности,
Раздувая меха, раздавая долги,
А внизу удивлялись: как же взять я отважился
Встречный ветер в попутные проводники!

Звёзды ловко звенели своими подковами,
Купоросили космос, сметали икру,
Но чем надёжнее ветер меня упаковывал,
Тем бессмысленней небо валилось из рук.

Сердце ныло по нотам, покуда закат
Терпеливо стекал с небоскрёбовых плеч.
И казалось, что, если лететь наугад,
Траектория жизни закругляется в смерч.

Научил меня ветер взлетать, когда хочется,
Научил опускаться, когда надоест,
Промышлять добротой, отрабатывать творчеством,
Не жалея, срываться с насиженных мест.

Но у самых ворот, где небес оправа
Жжёт живыми пунктирами мёртвых петель,
Я сказал ему: «Стоп. И в ногах есть правда.
Опускай меня, майна! Не могу без людей.»

Он исчез так же ветрено, как и возник, —
Не обиделся, просто сверкнул — и ушёл.
Мой стихийный попутчик, полубог-проводник,
Притяжением пущенный на произвол…

Вот таким вот икаром, таким вот кучером
Я вернулся — с нокаутом в полный накал..
И бесцельно бродя по залысинам Купчино,
Поминаемый ветром, негромко икал.

Мать-зима высыпала из траурных пепельниц
Серый снег на гомункулы спящих коммун,
А в трамвайном кольце близоруко белели ниц
Два крыла, уже не нужные никому.

Я чувствую себя посторонним,
Когда покидаю свой дом.
По линиям чьей-то ладони,
Под взглядами чьих-то мадонн

Иду и теряю былые черты
В надменной своей пустоте.
И быть с полуслова со мною на «ты»
Согласны и эти, и те.

Я чувствую себя Геростратом,
Когда покидаю свой храм.
Я ночь занимаю с возвратом,
Но знаю, что вряд ли отдам.

И каждый мотив мне до боли знаком,
Хоть я от рожденья глухой.
Стою у заснеженных окон тайком
И слушаю, кто я такой.

Я чувствую, что где бы я ни был,
Мой кто-то стоит за спиной.
Какой он — с хвостом или нимбом? —
Не знаю, и в этом покой.

И голос мой стал достояньем молвы,
Но не стоит завидовать мне.
Я знаю, что я посторонний, увы,
На этой и той стороне.

Мой стержень будто согнут пополам,
Мне тщательно смещают точку сборки.
И я качусь с какой-то тыльной пыльной горки
По шпалам, по сердцам, по зеркалам…

Волоколамское шоссе,
Пригнись, я выпустил шасси.
Дай Бог и он же упаси —
Я не впишусь в твоё эссе.

В конструкторском бюро моих побед
Чертёжник чёртов допустил ошибку;
Я лез на Эверест — попал на Шипку,
Спешил на ужин — вторгся на обед.

Обетованным слыл мой дом, пока
Я был паяц невидимого фронта,
Теперь меня облюбовала фронда,
И вытолкнула выше потолка.

Когда-то красная Москва,
Неси меня во весь опор!
Кто первый пойман, тот и вор, —
Альтернатива такова.

За мартом неизбежен жерминаль,
А прежде сентября жди термидора.
Мой чёрный ящик увела Пандора —
И я не знаю: муза ли, жена ль?

На лице подтёки от разлук,
В запястьях пульс отчётливей чечётки.
Цепляюсь за слова, держусь за чётки,
И бьюсь то лбом, то сердцем о каблук.

Я в Шереметьево один
Завис ветровкой на гвозде,
И мне мерещится везде
Высокогорный серпантин.

Играй же, мой невидимый тапёр,
Шлифуй штанами свой вертлявый троник,
А я один на фоне плоских кинохроник
Открою дверь в воздушный коридор.

Дороги к закату облака, —
И вот сквозь кашу птичьих переносиц
Летит в пике мой реактивный судьбоносец,
А я катапультируюсь в бега.

Дрожите, мёртвые моря!
Я выживаю вопреки,
Я заплываю за буйки,
Я забываю якоря.

Волоколамское шоссе,
Я сделал круг — и невредим.
Я в Шереметьево один,
Я избежал твоих эссе.

Пишу тебе за три родины,
Моё долгое путешествие.
Годы прожиты, люди пройдены,
И опять живу против шерсти я.

Пишу тебе за три посоха,
Моё главное приключение.
Я иду по дну, будто посуху,
А мир опять плывёт по течению.

Пишу тебе перво-наперво
О том, что уже потеряно.
Пишу о том бело-набело
И уже не стучу по дереву.

О том, что ещё не начато,
И неясно, когда аукнется,
Я пишу тебе черно-начерно —
Надежду цежу по унциям.

Пишу тебе за три космоса,
Моё тайное несогласие.
Я на суше черчу без компаса
И сверяю моря по классикам.

Я видел три вечных города,
И в каждом из них — по Цезарю,
Я писал о том за три голубя —
Голубей подстрелили цензоры.

Здесь зелено, да не молодо,
Время тянется, как процессия,
А я пишу тебе за три голода,
За семь холодов по Цельсию.

Пишу тебе за три выстрела,
Моё зыбкое перемирие.
В кобуре моей что-то вызрело,
Только я не пойму, что именно.

Но я вижу галеры с язвами,
И в тени иных, будто в нише я.
И глаза мои вроде ясные,
Но в мозгу царит чернокнижие.

Чудеса чересчур воинственны,
И в ходу по воде хождения.
Здесь на каждого по три истины,
И на всех одно заблуждение.

Пишу тебе неразборчиво —
И не кесарем, и не писарем.
Пою тебе мелким почерком,
Едким месивом, горьким бисером.

Пишу на деревню дедушке —
Забавляюсь свободой творчества.
За душою моей — безденежье
Да постылое богоборчество.

Я спиной к спине — тот же вроде бы,
А лицом к лицу — так вообще не я.
Я зову тебя за три родины,
Моё страшное возвращение…

Бумага моя кончается.
Продолжается расстояние.
Я пишу тебе паче чаянья
Из отчаянья — в покаяние.

Не так давно нас было двое,
Мы всё делили пополам.
Но он не вышел из запоя,
Он навсегда остался там.

Судьба ему не потакала,
И рок поблажек не давал.
Ему семь футов было мало,
И вот пришёл девятый вал.

Его влекла стезя героя,
Он по утрам дышал огнём.
Но он не вышел из запоя,
Он навсегда остался в нём.

Не дождалась его чужбина,
Не задались его дела,
Труба — и та недотрубила
И за собой недозвала.

А если б, а если б, а если б
Мы были умней,
Мы сочинили бы песню
И жили бы в ней —
Как будто в отдельной квартире,
В отдельной стране.
Но мы за постой заплатили
По самой предельной цене.

Он тоже жаждал, но не мщенья.
Он быть хотел, но не собой.
И от ненужного общенья
Бежал в естественный запой.

Он был поэтом — в куче прозы
Он слыл мужчиной — в свете дам.
(Читатель жаждет рифмы «розы»,
Но я её ему не дам!)

Вот если бы боги чуть чаще
Вкушали в пивных,
Мы добывали бы счастье
Из скважин иных.
Но мы выпускали синицу
В бесцветную муть,
И нам оставалось забыться
И в горе своём утонуть.

В нём не смолкало ретивое,
Он был всегда навеселе.
Но он не пал на поле боя —
Полёг на праздничном столе.

Хотя какой там, к чёрту, праздник,
Какие, к дьяволу, столы,
Когда удача только дразнит
И гнёт краплёные углы!

Вот если б мы выбились в дамки,
Шагнули б конём,
Мы сочинили бы танго
И жили бы в нём.
Не где-то в астрале,
А здесь же, в пределах доски.
Но мы впопыхах проиграли
Своей же судьбе в поддавки.

Я слышу пульс на грани сбоя —
Впервые в жизни он не пьёт.
Он не выходит из запоя,
Он нам сигналы подаёт.

Он говорит: «Эй там, на суше!
Бросайте вёсла и дела —
Спасайте, мол, другие души,
Мою оставьте, где была.»

И вот гуляет без конвоя
Его счастливая звезда.
Он не вернулся из запоя,
Он там остался навсегда.

Он не дополз до пьедестала,
Хоть был при шпаге и плаще.
Теперь, когда его не стало,
Загадка: был ли он вообще?

…………………