Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения
Дорога в Венецию
Мы пять часов спускались с Альп.
Вид — из гранита вылит.
Давал туннель за залпом залп
вагонами навылет.
За нами следом шла метель,
и голубой, как глобус,
пейзаж отелями летел
и провожал автобус.
Пейзаж рекламой убеждал:
пить воду Пелегрино!
Но путь в Венецию не ждал, —
он несся по долинам.
Он несся к Золотому Льву,
к лагуне синесонной,
сквозь буквы надписей «Belvue»
ка стенах пансионов.
И каждый дом стоял сквозной
от трехметровых стекол,
желтел налаченной сосной,
поставленной на цоколь,
с плющом, заползшим под карниз,
на стенах бологолых,
а между штор — сюрреализм
столов и кресел в холлах.
И все ж Италия бедна —
ей не хватает лака, —
вдруг поворачивается стена
кирпичного барака
и обнаруживает гниль
стропил и старых балок,
где быт, как сваленный утиль,
так безнадежно жалок.
Здесь нищ, и голь живет одна,
ни галстуков, ни глянца,
одна лишь запонка видна
на горле итальянца.
Жена — за варкой макарон,
но и в семье рабочей
пригодны кудри для корон
и не глаза, а очи!
Потом, с холстами старых зал
сопоставляя это,
я вспомнил тех, кого писал
с натуры Тинторетто…
Автобус, здесь остановись.
Во мне возник прозаик.
Вторгаться я обязан в жизнь,
она важней мозаик!
Но строг маршрут, и мы должны
принять культуры порцию,
взирать на древние ножны,
на Цезаря, на Порцию,
спешить к гостинице в обед,
смотреть сквозь окна влажные
на отдалившийся хребет,
на чудеса пейзажные.
Пейзаж равнинней и ровней,
и, как удар по струнам,
под нами мост и в стороне —
дуга воды — лагуна!
Большой канал
И вот к гондолам нас ведут,
лагуною обглоданным.
Гондолы называют тут
по-итальянски — «гондолы».
Мы сели в гондолу, и вот
толчок, — и по инерции
навстречу с двух сторон плывет
Большой канал Венеции.
Вздымает вверх скрипичный гриф
ладья резного дерева;
держусь за бронзу львиных грив —
беда для сердца нервного.
Наклонно гондольер стоит —
артист своей профессии.
Не декорации ль свои
театры здесь развесили?
Плывет галерка мимо нас
в три яруса и ложи.
Как зал театра, накренясь,
плывет Палаццо дожей.
Все задники известных пьес
и Гоцци и Гольдони
мы, проплывая, видим здесь,
качаясь на гондоле.
На этих пьесах я бывал
как друг одной актрисы…
Вплываем в боковой канал,
как ходят за кулисы.
А между двух старинных стен
объедки, в кучу смятые;
на них торжественная тень
какой-то дивной статуи.
Затем ступеньки лижет плеск,
и пристань волны облили, —
сюда бы шляпы, бархат, блеск
в глазах надменных Нобилей.
Но там — в беретах пареньки,
бровасты и румяны,
стоят, засунув кулаки
в бездонные карманы.
Они б их вынули, когда б
подобралась работа —
кули таскать бы на корабль,
сгружать товары с борта.
И вдруг, когда мы рядом шли,
к стене почти прижатые,
причину пареньки нашли,
чтоб вынуть руки сжатые.
И мы увидели салют,
известный всем рабочим,
а дальше новые встают
палаццо, между прочим.
«Флориан»
Мир голубей покрыл квадрат
камней святого Марка.
Брожу я с самого утра
от арок к новым аркам.
И вот кофейня «Флориан»,
и вспомнить ты успеешь,
что здесь садился на диван
синьор Адам Мицкевич
смотреть на разноцветный грим
и ленты карнавала…
Чего ж, о польский пилигрим,
тебе недоставало?
Недоставало с вышины
холмов смотреть на села?
Недоставало тишины
далекого костела?
Хоть тут и небо голубей,
и в лавках звон богатства, —
хотелось этих голубей
послать на Старе Място…
Рука поэта оперлась
на темно-красный бархат.
Вокруг Венеция неслась
на карнавальных барках.
Помпоны, длинные носы,
арлекинады краски
и фантастической красы
ресницы из-под маски.
Но вспоминает он корчму,
где, по цимбалам грянув,
мой прадед раскрывал ему
страну Ядвиг и Янов,
где ураганный этот звон
остался жить в «Тадеуше»,
и потому не смотрит он
на чернокудрых девушек,
на золотого, в звездах льва,
и в бархатной неволе
он шепчет про себя слова
тоски, обиды, боли.
Рассвет в Венеции
Я в шесть часов утра
шел утренней Венецией.
Сырой туман устлал
серебряный венец ее.
И кампанилы стан
тянулся в небо млечное,
одел ее туман,
как платье подвенечное.
Из сводчатых ворот
по уличке Спаддариа
шел заспанный народ
в сиреневое марево.
Шел, думая про стол,
шел с брюками опухшими,
вперед, не глядя, шел,
шел с головой опущенной.
Шел, ящики неся
в тратторию, к хозяину,
шел, зная, спать нельзя,
и не заснуть нельзя ему.
На солнечных часах
еще и тени не было,
и сырость, как роса,
закрыться шарфом требовала.
Ночные дамы шли,
с недосыпа осипшие,
металл незвонких лир
в свои карманы ссыпавши.
Шла бедность, шла нужда
на полдороге к голоду,
которой не нужна
экскурсия по городу.
А с каменных перил
смотрели птичьи головы:
то, в пух своих перин
уткнувшись, спали голуби.
На них садился снег,
как пух, еще не узнанный
являлись к ним во сне
кулечки кукурузные.
Все это в стороне
я вижу из тумана.
Вставать в чужой стране
рекомендую — рано.
Флаги
Венеция, красив твой флаг,
где лев на синем поле!
У стен со львами на углах
я двигаюсь в гондоле.
Канал или ладья сама
мой разум укачала,
но мне почудилось: дома
привязаны к причалам,
и эти — рядом, на мели
дворцовые громады —
в действительности корабли
таинственной армады.
Чья тень мелькнула на носу?
Кто искру в воду бросил?
А окна круглые внизу —
что, разве не для весел?
Но из бойниц наискоски
протянуты не пушки —
здесь на древке висят носки
и простыни для сушки,
гирлянды мокрого белья —
трусов, сорочек разных
от корабля до корабля
развешаны, как в праздник.
И, лепкой дивною богат,
дворец над гнутым мостом
стоит, как парусный фрегат
надутых ветром простынь!
Но вот блеснула и рука,
нет, ручка из оконца,
флажок батистовый платка
повесила на солнце.
И я увидел вензель «R»,
исполненный умело.
О, все понятно мне теперь:
он вышит для Ромео!
Я разгадал дворцовый быт,
проник в секрет фамильный,
в палаццо этом бак кипит
с водой и пеной мыльной.
И там, спиною к площадям,
с туманного рассвета
стирает, ручек не щадя,
на всю семью Джульетта.
Я ей желаю всяких благ,
плывя в своей гондоле,
пока на солнечных часах
спит лев на синем поле.
Палаццо дожей
