Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II

Я все отдам — и жизнь, и Бога,
И то, чего не знаешь ты,
Все, все, — о за совсем немного,
За каплю нежной пустоты.

Пусть в суете и в суесловьи
Горит земное торжество,
Приляг ко мне на изголовье,
Мое родное «ничего».

Сияет отчетливо, ясно и зло
Дневное, бесстрастно-холодное пламя.
Мы видим, как медленно гаснет тепло,
Как целая жизнь прорастает меж нами.

И зрячее сердце, от боли устав,
Невольно страшась беззаконной свободы,
Приветствует сорное празднество трав,
Победу холодной и жесткой природы.

Но вслушайся, там, в голубой глубине,
За пологом злого, пустого бесстрастья,
Цветет, притаившись в слепой тишине,
Незримое нам наше горькое счастье.

Как мы беспомощны с тобой,
Как воздух горестный несносен,
Какою злою темнотой
Нас овевает злая осень.

Я положил в твою ладонь
Любви несовершенный слепок.
Какой отравленный огонь,
Как он мучителен и цепок.

Сквозь черный вихрь осенних слез
Грядущий день горит — неярок.
Чужую тяжесть я принес
Тебе в нерадостный подарок.

Прости, все кружится. Слова
Бессмысленные повторяя,
Я говорю — родная синева,
Твоя родная синева, родная.

Не с сожаленьем, нет, и не с тревогой
Я посмотрел назад, через плечо —
Еще, быть может, солнце горячо,
Но зной уже стихает понемногу.

Я знаю, с тысячью дорог чужих,
Извилистых моя дорога схожа,
И кто по правде в этом мире может
ни сосчитать, не перепутав их?

Мой это день или чужой — не знаю:
Не я один умел до дна любить,
Мечтал нетленным сердце сохранить
И не сумел, и все еще мечтаю, —

Так, в зеркалах толпою двойников
Внезапно окруженный, сам не знаешь,
В ком ты найдешь себя, в ком потеряешь,
Где яви грань и где начало снов.

Он был приговорен. Он потерял свободу.
Буксиры завели его в огромный док.
Насосы, всхлипывая, выкачали воду,
И тяжестью своей он на упоры лег.

Как черная звезда, на обнаженном днище
Зияет рваная широкая дыра.
Напрасно океан зовет и ветер свищет, —
Ему уже не всплыть со смертного одра.

Бока и киль покрыты острою щетиной:
Моллюски, устрицы, морские лишаи —
Все то, что было вскормлено пучиной,
Что приросло к нему, как чешуя змеи.
…………………………………………..

Паяльники зажгли. Пронзительны и дики,
Завыли голоса вращающихся пил, —
И только чаек нам напоминают крики
О том, как он боролся, верил и любил.

Совсем невысокое облако —
А как до него далеко!
Блестит в камышах синеокое,
Ласковое озерко.

Трепещет на ветке осиновой
Листок серебристым крылом,
За тенью, совсем темно-синею,
Ветер бежит босиком.

Свистит серогрудая иволга,
Вздыхает, качаясь, трава,
Небесная, неприхотливая,
Северная синева!

До чего же довольна собой
Эта капля на выгнутой ветке
Оттого, что весь мир дождевой
В ней живет, точно в запертой клетке.

Оттого, что хотя бы на миг,
Удлиняясь, дрожа и сверкая,
Этот мир заключенный достиг
Невещественной ясности рая.

Стучит костяшками о ветку ветка,
Но дерево мертво, и серый ствол
Уже давным-давно покой обрел,
И дождь идет, настойчивый и редкий.

По щиколотку вязнет в мокрой рже
Нога при каждом шаге. У завала
Колючки ежевика разметала
И, цепкая, стоит настороже.

И все еще сквозь этот стук холодный,
Сквозь бурелом и рыжую листву
Я слышу жизнь, и я опять живу,
Одновременно пленный и свободный.

Одновременно мертвый и живой.
Вот-вот пушистою кометой белка
Метнулась вверх, и снова дождик мелкий,
И снова редкий стук в глуши лесной.

Как медленно вращается земля!
Как медлит утро, как упрямо
Ложится крест оконной рамы
На влажный сад, на серые поля.

Когда же скрипнув на оси своей,
Земля немного повернется
И жидким заревом займется
Рассвет за черной сеткою ветвей,

Тогда уж в комнату, где все полно
Лекарств, бессонниц, сновидений,
Квадратные проникнут тени,
Войдя сквозь крестовидное окно.

Еще бессонницей глаза обожжены,
Еще я вижу стул и плоские штаны
Без пяток и ступней, без головы пиджак,
Редеющий за окнами слоистый мрак,
Все то, что было здесь, что будет здесь потом,
А между тем, уже я забываюсь сном,
И сквозь штаны и стул, сквозь комнату мою
Я вижу сам себя и ясно узнаю
Всклокоченную тень и желтый лоб и рот,
Который кривится и дышит и живет,
И там, под этим лбом, — все тот же стул,
Пиджак и комнату, где я заснул.

Выпрямил фонарь высокий стебель.
Дождь прошел, и воздух посвежел.
Отразилось вымытое небо
В окнах на четвертом этаже.

Оба неба схожи и несхожи —
То ли лучше, что живет без дна,
Или то, которое прохожий
Увидал на плоскости окна?

В углу, который подмести забыли,
На письменном столе, меж книжных сот,
На старой полке — слой прозрачной пыли,
Как серый призрак вечности, живет.

Конечно, можно вечность потревожить
Метлой иль тряпкой. Но через часок
Опять она свой серый знак наложит
На нашу жизнь, на пол, на потолок.

Железных лестниц мертвые ступени,
Кирпичное ущелье, этажи,
На светлой луже коврик мокрой тени,
С утра забытый, все еще лежит.

А там, вдали, подпертый небоскребом,
Пожаром рыжим мечется закат,
И в Бавери, в еврейские трущобы,
Летят лучи, пронзая облака.

Как равнодушен город, как он жесток!
С какою наглостью меж черных крыш
Горят на улицах, на перекрестках
Без век и без бровей — глаза афиш!

Ветер лист газетный поднял.
Дребезжит железный мост.
Жирный голубь, точно сводня,
Распушил лиловый хвост.

Через пьяницу с усильем
Он бочком перескочил,
— И такой вот птице крылья
Бог для лету подарил! —

А вот тот, кто выпил лишек,
Растирает щеткой щек
На панели, в низкой нише,
Аметистовый плевок.