Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II

Стоят залитые водой леса —
Парад стволов, парад слепых скелетов,
Их руки-ветви вздеты к небесам,
Но мир молчит, и в небе нет ответа.

Вцепились корни в грунт. Вода течет,
Меж призраками слабо плещет.
Они стоят — уже который год,
Уже который год — в строю зловещем.

А там, где оторвался слой коры
И тускло обнажилась древесина, —
Лишь присмотрись — лицо твоей сестры
Иль без вести исчезнувшего сына,

Отца, быть может, — брата. Ты пойми,
Тех глаз посмертную скупую муку
И на прощание рукой возьми,
Живой рукой — безлиственную руку…

Пророк? Эпоха выдала ему
Предвиденья взрывающую силу,
Но чтобы слово смолкло — заключила
Провидца в коктебельскую тюрьму.

Как женщину, ушедшую с другим…
Что ж из того, что стала ты жесточе
И жестче, лживее, — мы всё тебя храним,
Наш русский сон, средь наших одиночеств.

Струящиеся души волн!
В обласканном песке изваян
Их гармонический глагол,
Прообраз их и облик тайный.

Не стихи, — разве можно стихами
Эти мертвые дыры назвать?
В них клокочет подземное пламя,
С ними ангелу не совладать.

Гармония — предел свободы нашей.
Не нарушай ее высокий строй:
От лишней капли из бесценной чаши
Течет вино безобразной струей.

«Не сотвори себе…» Но как не сотворить:
Россия без легенды жить не может.
И вот теперь неправедная сыть
Нас изнутри своею ложью гложет.

Мгновенно все, и даже ты мгновенна,
Вселенная: твой срок придет.
Вневременно лишь то, что совершенно:
Мгновение любви, его полет.

На что тебе твой прозорливый разум?
Из кирпичей, пропитанных умом,
Построен мир — и не охватит глазом
Строитель-человек свой дивный дом.

Но вечером смещаются ступени,
Ведущие к вершине синевы,
И самовластно проступают тени,
И тень травы длинней самой травы…

Уходит мир из-под разумной власти
Рассудочных забот, расчетов, дел,
И жизнь сама, подобно тени счастья,
Еще не знает, где ее предел.

Ветер стукнул раскрытою дверью.
Точно кошка, шевелится мрак.
Нет, не мастер — я лишь подмастерье,
Не хозяин, а старый батрак…

Как молчанье отчетливо в черной,
Сквозняками пронизанной мгле…
Так пускай же словесные зерна
— Не мои — прорастут на земле!

Увидел черта я. Но черт-то здесь при чем?
Он опирался на двурогий посох,
Чесал клыком лохматое плечо.
Должно быть, черт сошел с картины Босха.
Он мне сказал: «Тебе давно понять пора,
Что все, что пишешь ты, — ни к черту не годится,
Что все слова твои похожи на орех,
Под скорлупой которого таится
Обезображивающий — грех.
Бог человека отличил от зверя
И мыслить научил, а я
По-своему его измерил
И двуначалие вложил в тебя.,
Поверь не Бог, а я — создатель Слова:
“Любовь”, — ты скажешь, друг услышит — “эгоизм”,
И всем вдовцам, и всем печальным вдовам
Оно обезобразит чин высоких тризн.
“Свобода”, — враг ответит — “хаос”,
Заговоришь о правде, а она
При первых же словах, глядишь, и расплескалась,
Белым-бела, черным-черна.
Тебе не победить духовной немоты:
В твоих устах свобода будет горем,
Любовь преобразится в ненависть, а ты,
А речь твоя — двуликим станет вздором».
На черта я не поднял камня,
Чернильницей в него не запустил…
Продолговатое стекало пламя
С его колючих крыл.

Семьдесят… Я добрел наконец
До середины приличного возраста.
Я не трус и от смерти своей не беглец,
Но мне бы еще подышать здешним воздухом:
Мне мало двух войн мировых
И одной мировой революции:
Во-первых, я жаден к природе, а во-вторых:
Я еще не читал Конфуция.
Как мало я знаю! Но это — еще полбеды,
Я бы прожил без чтенья, но жить без закатов,
Без бурь, без дождя, без струящейся в речке воды,
Без лазури и солнца… Обойдусь без Сократа,
Но только бы слышать, как движется мир,
Как ночь говорит и какие концерты
На рассвете заводит соловей, ювелир
Звука, как шепчутся листья под ветром…
Уйти с головой в созерцанье, молчанье, незнанье,
Видеть молнии, осязать
Звезд недоступных мерцанье,
Стать секвойей, ветвями цеплять облака
И могучим разрастись корневищем,
Да таким, чтоб века и века
Мне подземной хватало бы пищи.
Пусть потом кто-нибудь сосчитает круги
На моем перепиленном теле —
Три тысячи двести семнадцать — шаги
По годам, и скажет: «Такого не видел доселе».

Внезапно опаленный острым зноем,
Сорвался с ветки заскорузлый лист.
Весь мир — как чаша, полная покоем,
И небосвод — неумолимо чист.

Смежить глаза от яростного блеска,
Сквозь ветки, в радужном дыму
Следить, как возникают арабески
И, точно змеи, уползают в тьму,

И знать, что так вот, медленно слетая,
Кружась, как лист, я упаду на дно,
От горя и любви изнемогая,
Туда, где ясно все и все темно,

Туда, где все насыщено покоем,
Где я уже не я — давным-давно…
Ужели мы бессмертия не стоим?
Ужель его коснуться не дано?

Над теплою рекой скользит туман.
Стою и жду, чтоб с утренней зарею
Природа уложила в закрома
Все мертвое и все ночное.

Вот на востоке вспыхнул призрак света.
Два-три чириканья, и вдруг
Продлился звук грядущего рассвета
И превратился в радостный испуг:

Какой пронзительный, веселый хор!
Как будто рухнула плотина
И затопил поток земной простор —
Восторга звонкая лавина.

Одетый птичьим щебетом, как светом,
— Как я от счастья изнемог! —
Природы веруя приметам,
Готов ступить я на дневной порог.

О, как бы мне — присоединить
К пернатым голосам мой грубый голос,
В себе самом молчанье истребить,
Чтоб жизнь моя от ночи откололась?