Сергей Рафалович - Пленная Воля

Склоняя русую головку
и плечи узкие к столу,
рукою бережной и ловкой
ты водишь тонкую иглу.

И вот, нанизан жемчуг ценный
с живой и знойною корой.
И будет кто-то во вселенной
толпу пленять его игрой.

А ты, как я, — работник скромный
и не наполнивший сумы, —
не разглядишь из кельи темной,
кому, трудясь, служили мы.

Живую плоть
Ты сотворил мою, Господь,
из праха, мертвого дотоле.
И зренье дав ему и слух,
подумал вдруг
о поле.

От плоти плоть
Ты взял, Господь,
чтоб рай земной для нас стал раем.
И был бы вечный нам предел
в слиянье двух прекрасных тел,
где лик бесплотный воплощаем.

Так мы творим,
покорны вымыслам своим,
из праха косного доселе,
предметы, милые земле,
и в каждом ремесле
Твоим делам верны на деле.

Но в мире есть
иная весть,
иная власть, иная воля.
И там, где ожил прах, — она
творит, пронзая времена,
пространства пленные неволя.

Не зренье плоти и не слух
приемлет дух,
кого дарит она прозреньем.
Испепеляя рубежи,
его сжигают мятежи
неугасающим гореньем.

Не Ева — робкая жена —
ему нужна,
а непокорная подруга,
чей зыбкий лик, дразня, манит,
и вот, любовница — Лилит
парит вдоль пламенного круга.

Тебе подобны, Сатана,
все те, кто пьет до дна
отравный кубок вдохновений,
не вещи — плоть, а дух творит,
стремя к мелькающей Лилит
искусства зыбкие ступени.

Все медленней по небу солнце всходит,
а сумерки спадают все быстрей.
И с величавостью дряхлеющих царей,
чья на исходе
богатая делами
и пестротой событий жизнь, — на зыбкий прах
глядят деревья в золотых венцах
над старчески негибкими стволами.
Восторг весенний, яростный и бурный,
бесхитростный и безрасчетный пыл
и радость пряную прозрачности лазурной,
старея, не забыл
простор земной, что пламенно застыл.
Когда-то он за каждую ограду
струил слепящий свет и знойный жар.
Теперь ему не греть, а греться надо,
он мудр почти и не совсем он стар.
В его огнях мерцает примиренье,
а в сердце — нежная тоска.
Не творчество, а каждое творенье
умеет он любить не свысока.
И словно ризою священной
облек себя сверкающим руном,
которого всю жизнь искал он по вселенной,
и грустно и смиренно
склонил чело под жертвенным венцом.

Как сталь, до белого закала
ковался некогда мой стих,
и в нем звенела и сверкала
уверенность надежд моих.

Все было стройно — мир и люди,
все четко — мысли и дела,
и лишь о том мечталось чуде,
чтоб рифма новою была.

Теперь не то. Дробящий молот
и всепронзающий клинок
я оставляю тем, кто молод
и не познал, что одинок.

Учусь молитвенно склоняться,
хочу бесхитростно понять,
не соблазнять, а соблазняться,
и полюбить, а не пленять.

Я не ищу былых сверканий,
узорных звонов не ценю,
хитро расписанные ткани
для резвых правнучек храню.

И в раззолоченном наряде,
задорно вызов бросив в мир,
не выезжаю на турнир,
жеманной радуясь награде.

Теперь изысканности нет:
передо мной не сталь, а глина
и полнозвучная былина,
а не отточенный сонет.

Когда душа из ярких далей,
из круга раскаленных звезд,
слетела на земной погост
и крылья синие отпали,

земля, остывшая в веках,
в нее вдохнула зябкий страх,
повеяв ледяным дыханьем.
Поблек когда-то светлый лик,
и был младенца первый крик
ее непонятым рыданьем.

Блеснув, как слезы иль роса,
она в груди застыла льдиной,
и отразились небеса
в ее прозрачности притинной.

Но годы шли, дитя росло,
морщины врезались в чело,
и кожа нежная грубела.
Стал голос глух, рука тяжка,
и вот, у каждого виска
уже легло по нити белой.

Но с каждым годом, с каждым днем
светлела мгла и жизнь теплела
и нестареющим огнем
прожгла стареющее тело.

Все тверже кость, кора грубей,
но все нежней и голубей
и даль небес и ширь земная.
Пышней цветы и слаще мед,
и тает, тает крепкий лед,
и бьется сердце, вспоминая.

Мне все равно, я стар и сир,
но для души крылатой снова
не мир иной, а этот мир
стал миром творческого слова.

Сегодня я готов молиться,
как молятся в темных церквах
невеста, вдова, и черница,
и бабы с детьми на руках.

Колени склонив пред святыми,
я долго и нудно готов
молить их словами простыми
иль плакать без просьб и без слов.

Сегодня земные поклоны
я клал бы смиренно пред тем,
кто мог бы нарушить законы,
воздвигнуть забытый Эдем.

И в чьи-то незримые руки,
не веря иль веря на миг,
я жажду предать свои муки
со всем, что я в муках постиг.

Мы в небесах искали Бога,
но выси тщетно обошли
и неизведанной дорогой
пронзаем глубину земли.

Как дуло темное орудий,
безмолвствует подземный ход,
но вихрометный промелькнет
дракон, которым правят люди.

И каждый миг неудержимей
он в глубину вонзает путь,
чтоб из жерла когда-нибудь
загрохотать в огне и дыме.

Скользит безглавая змея,
и разноцветно блещут очи.
Как хвост, двойная колея
протянута от ночи к ночи.

Мерцают робкие огни,
прельщают тихие привалы.
И снова — стены и провалы
и миги — долгие, как дни.

Мы связаны одним движеньем,
мгновенностью одной живем
и чуть намеченным сближеньем
осуществленья не найдем.

А мимо, рядом бесконечным,
как темнота и глубина,
огнеживые письмена
проносятся в мельканьи встречном.

Все чаще думаю о том,
что незаслуженны щедроты
моей судьбы, и что потом —
когда-нибудь — ее расчеты,

еще непонятые мной,
безжалостным возмездьем станут.
Но шествую в грозу и зной,
и соблазнен и не обманут.

И не за то придется мне,
я убежден, нести расплату,
что радуюсь наедине —
без зависти — врагу и брату;

но лишь за то, что встретил вас
и полюбил, не рассуждая,
когда в предсумеречный час
клонилась голова седая,

но лишь за то, что вы могли
ответствовать любовью краткой,
мне не уйти с лица земли,
не расплатившись без остатка.

Я верю в вас, но вам не верю,
есть вера, но доверья нет.
Приемля дар, предвижу я потерю,
обету вняв, предчувствую запрет.

Прекрасны вы, а люди зрячи,
и ваша юность любит лесть.
Для женщины соблазн сильнейший есть,
чем поцелуй безмолвный и горячий.

Любовью верной вам я мил,
но кто не любит — вам нужнее.
Когда-нибудь в умышленной затее
забудетесь — и вдруг не хватит сил.

От случая зависеть — жутко,
и в страхе жить — невмоготу.
Заране хоронить свою мечту,
поверьте мне, совсем плохая шутка.

Какой безрадостный удел
несчастным в счастье быть, и даже…
Но нет! Пусть Баратынский вам доскажет
не то, что я вам досказать хотел.