Сергей Рафалович - Пленная Воля

Вот идет, потупив взоры.
Темен вечер, ярок день.
От нее на все просторы
не спеша ложится тень.

Вот идет, подъемля очи.
Свет звенит и блещет тьма.
Ярче дня, темнее ночи
вслед ползет она сама.

Кто их знает, кто такие,
и откуда и куда
их влечет одна стихия
сквозь года и без следа?

Где тут лик и где личина?
под личиной чье лицо?
Свет и тень, как паутина.
Круг замкнулся. Жмет кольцо.

Бейся, бейся — нет исхода.
Принял двух, так будь в плену.
Шепчут обе: «Я — свобода,
если б выбрал ты одну».

Верить, жаждать, жить отказом,
изнывая, пренебречь?
Но вместить не может разум,
что любовь — не мир, а меч.

Всегда живу в необычайном,
таком простом, таком привычном,
но для меня лишь не случайном
и не безличном.

Я всех трезвей и хладнокровней
приемлю то, что нам дается.
Но сердце с каждым днем любовней
и ярче бьется.

Все постигаю, все одолею,
и чем мне будни видней и внятней,
тем мир чудесней, тем жизнь милее
и непонятней.

Булыжник острый и купол храма,
приказчик в лавке, слепой с собакой,
мещанка, няня, «такая» дама,
ночной гуляка, —

все так привычно, все так предметно,
легко и просто и недосужно,
и стало все же душе заметно
и сердцу нужно.

Гляжу с улыбкой и мыслю чинно,
но сердце чутко и жутко бьется.
Ах, не случайно, не беспричинно
мне все дается.

Какой сегодня необманный,
не сомневающийся день.
С утра рассеялись туманы,
в лазури, солнцем осиянной,
и здесь — доверчивая лень.

Ясны и четки очертанья,
прозрачна даль, приветна близь.
И зелень нежная, и зданья,
движенье, шумы и молчанье
так согласованно сплелись.

Душа моя, душа живая,
душа затихшая — скажи:
ужель и ты за солнце мая,
прозрачной ясности внимая,
предашь былые мятежи?

Перед тобою, вождь державный,
чей вызов, брошенный векам,
как плач покорной Ярославны,
и памятен и близок нам,

стою в раздумье невеселом,
гляжу на медный твой полет,
пока по нивам и по селам
наш рок непонятый бредет.

Кто взмыл событья мировые,
на судьбы яростно дыша?
куда глядит твоя Россия?
о чем болит моя душа?

За что, неведомый прохожий,
без скипетра и без венца,
тяжелый крест, на твой похожий,
нести я должен до конца?

Судьбе я вызова не бросил,
народа властно не воздвиг.
По воле волн плыву без весел
и славлю жизнь за каждый миг.

Зачем же в пруд мой одинокий,
где два качались челнока,
неудержимые потоки
влила гремящая река?

Что нужно ей и что мне надо?
Зачем сквозь блеск, и треск, и гул
из Александровского сада
в мою ты пустынь заглянул?

Вот я пришел, мой вождь державный,
чей конь скакнет через межу.
Но плач покорной Ярославны
в тоске безудержной твержу.

От человеческого мира,
где места нет мирам иным,
уйду я радостно и сиро
навстречу далям голубым.

И знаю я, что принят
буду в гостеприимные сады
не как Христос, не как Иуда,
но без любви и без вражды.

Без любопытства и вниманья
меня природа приютит,
и не навяжут состраданья
душе ни травы, ни гранит.

Люблю я четкость ясных дней,
не возбуждающих тревоги,
когда короче иль длинней
ложатся тени по дороге
от человека и камней.

Весь мир — безбрежная прозрачность,
весь мир — одна благая весть,
и тайна только в том и есть,
что безначальна однозначность
путей, чьих зовов мне не счесть.

Но в жутком сумраке ненастья,
в томленье пасмурного дня,
соблазн мучительного счастья
тревожно вьется вкруг меня,
как бег незримого коня.

Темны и смутны очертанья,
везде, коварно притаясь,
нежданности и ожиданья,
как тело в складках темных ряс,
плетут таинственную вязь.

И что милей — гадать не стану.
Но знаю, знаю до конца,
что два пленительных лица
к нам обращает мир, как Янус,
прельщая чуткие сердца.

Из недр земных страны родимой,
векам доверив свой расцвет,
ты не возник неудержимо,
как в сердце благостный завет.

И жив не замысел народный
под четкостью твоих личин,
но, венценосный и безродный,
ты всем обличьем — мещанин.

Ты создан прихотью мгновенной,
с судьбой вступившей в дерзкий спор.
И вот, стоишь среди вселенной
всему и всем наперекор.

Не сердце пылкое России
в тебе размеренно стучит.
И не родня родной стихии
твой гордо блещущий гранит.

Но изменив родным просторам,
куда упорно рок зовет,
ты безнадежно меришь взором
унылый путь Балтийских вод.

И в годы бурных сотрясений
и воплощаемой мечты
ценой последних отречений
страну ведешь не ты, не ты;

но самовластно и раздельно
свой каждый лик и миг любя,
ты — вызов, брошенный бесцельно
судьбе, не знающей тебя.

Есть дни, ползущие как змеи,
летит иной, как быстрый конь.
Вчерашний был золы серее,
и будет завтрашний — огонь.

Один — тоскливое молчанье,
смешлив сменяющий его.
Вот этот весь — воспоминанье,
а тот — не помнит ничего.

О дни грядущие, былые,
и ты, скользящий мимо день,
проливший на душу впервые
такую благостную лень,

скажите мне, как могут люди —
моя вселенская семья —
молить Творца о светлом чуде
и жить всегда не тем, чем я?

Я был когда-то летами беден,
и ноша знанья была легка.
Ходил я в церковь не для обеден,
не укрывался от сквозняка.

Но силы, силы, и годы, годы
без счета тратил и не жалел.
И пылко верил во все свободы,
в свободу духа, в свободу тел.

А ныне стало тяжелым бремя,
и бремя знанья, и бремя лет.
Но бережливо считаю время
и мигам скорбно гляжу вослед.

Хожу я в церковь, чтоб помолиться,
свободу жертвой зову теперь.
И лишь украдкой о синей птице
еще мечтаю — замкнувши дверь.

Недвижно озеро меж берегов немых.
В воде — листва, лазурь небес и тучи.
И все молчит. Лишь ветерок пахучий
встряхнул траву и листья — и затих.

Нет, то не сон, прообраз смерти темной,
не дрема светлая, сестра живой мечты.
И не восторг молитвенный, огромный,
душой напрягшейся едва вмещаешь ты.

Не сон, не греза, не молитва… Что же
острей раздумья, слаще забытья,
когда в тиши настойчивей и строже
пытает нас загадка бытия?