Сергей Рафалович - Пленная Воля

На землю пала тревожная тьма.
Светлые в небе зажглись терема.
В каждом одно озарилось окно.
Светит, не грея, но светит давно.
Кто там, за каждым, и зиму и лето
в бездне бездонной не спит до рассвета?

В книгах бесстрастных читал я не раз
чуждый душе, но правдивый рассказ.
Я ли не знаю, что небо кругом,
сверху и снизу, в пространстве пустом,
мчит, не мечтая о мудром покое,
глыб раскаленных сверканье немое?

Истине верю, но в сказке не лгу.
С вымыслом быль примирить не могу.
В мире творимом всечасно творим,
страстно живу то одной, то другим,
жадно сближаю две бездны, две грани…
Боже! не дай мне последних познаний.

Ночь темна. Пустынно море.
Ветер крепнет. В небе муть.
Ждет ли радость, ждет ли горе,
всем сейчас один лишь путь.

Сколько нас по всем каютам
едущих на что-нибудь.
Но над нами, без уюта,
кормчий бдит и знает путь.

Исполняя долг ревниво,
он ведет, насупив бровь,
все, чем в мире сердце живо,
труд, и подвиг, и любовь.

Не вникая в наши нужды,
но уверенный в себе,
на сегодня, вечно чуждый,
нужен каждой он судьбе.

А потом, доплыв до суши,
погрузится в мирный сон.
И тоскливо шепчут души:
кормчий разум, будь как он.

Нет, не тут, где мы мечтаем,
в глубь веков вперяя взор,
проходил родимым краем
грузный, мощный Святогор.

И не там, где бьются ныне
иль рядами полегли,
он скорбел о каждом сыне
кровью политой земли.

Верный сторож, храбрый воин,
встань, взгляни на двойника:
он, как ты, Руси достоин,
Русь, как прежде, велика.

Но медлительным разливом
смыв межи со всех сторон,
мы по весям и по нивам
сторожим твой вещий сон.

Нам не лучше, чем когда-то:
смутна мысль и жизнь темна.
Тайной тягостной чревата
неродившая страна.

Донесем ли это бремя?
и когда блеснет Восход,
ты ли вставишь ногу в стремя?
мы ли выступим в поход?

Иль, как ныне под курганом
спишь ты крепко смертным сном,
из могил и мы не встанем
свет узреть в краю родном?

Хмуро солнце в русском небе…
хмур и летом русский бор…
Что ж? и этот скорбный жребий
примем мы, как Святогор?

Опять я здесь, на воле и в глуши,
в березняке, над озером молчащим.
Природа мудрая внушительней и чаще
глядит в глаза, пронзает глубь души
и медленно твердит мне: не спеши.

Все та же ель у желтого балкона,
кудрявая береза до небес,
и дальше — тополь чуть посеребрённый,
а там, за озером, крестьянский лес
и тучки, тучки вплоть до небосклона.

Все то же, то же, зелень и вода.
И я меж них не тот ли, что всегда?

Как вы, березы, тополь, дуб и ели,
я обновлялся с каждою весной,
и не напрасно дали голубели
и солнце радостно сверкало надо мной,
прельщая сердце вечной новизной.

И разве важно, что не так уж ныне
упруги мышцы и нежна щека,
что волосы седеют у виска
и может быть о дочери иль сыне
забота мне привычна и легка?

Я здесь опять и не один, а с тою,
кого люблю, и молод я навек
с зеленой елью, с рожью золотою,
с водой прозрачною озер и рек,
как молод любящий впервые человек.

Есть мера дням, нет меры для души.
И тщетно шепчет мне природа: не спеши.

То солнце, то ливень — и как убежденно.
И блещет и хлещет — огонь и вода.
Как будто так надо, как будто законно,
и каждая смена пришла навсегда.

И как это схоже с тоскою твоею,
с тоскою мгновенной, с весельем на миг.
Но к сердцу склоняясь, гадать я не смею
про мост семицветный, что в небе возник.

Вчера мой кубок полон был до края
кипящей радостью, как пенистым вином.
Я расточал ее, играя,
в земной любви, в безумии земном.

Сегодня горькой, вяжущей тоскою
наполнен он — и пью я и скорблю.
Но бережливою рукою
его подьемля, капли не пролью.

Вчера была со мною ты, — а ныне
я одиноко шествую в пустыне.

В душе тоска, но разум светел.
Любовь моя! Страна моя!
Одной не знал, другой не встретил,
пока была весна в расцвете
и путь лежал во все края.
Теперь, пред совестью в ответе,
скорблю, бессилья не тая.

Что дам тебе, моя подруга,
чья молодость не изжита?
Избытку жизни нет досуга,
и мудрость любящего друга,
увы! — бескрылая мечта.

И если предан я отчизне
нежней, чем в пору юных дней, —
есть радость скорбная и в тризне,
но мне едва ли хватит жизни,
чтоб долг исполнить перед ней.

В чем долг любовный перед вами,
постиг, кто сердцем искушен.
Его не выразить словами,
но над незримыми церквами
о нем поет неслышный звон.
Над тучами, над синевами
вам светит то, чем я сожжен.

Гадать о судьбах не умея,
я кормчих звезд ищу во тьме:
ты не царевна Саломэ и
не Христова Саломея.

Уста казненного лобзать?
коснуться девственной Марии?
Нет, на тебе иной стихии
неизгладимая печать:
ты внучка пышной Византии,
душой в отца и сердцем в мать.

Среди грузин — дитя Кавказа,
родная нам средь русских сел,
ты всем близка, кто в путь ушел
к стране несбыточного сказа.

И все, что долгие века
трудясь и радуясь творили,
в тебе пьянит, как на могиле
благоухание цветка.

Не вспять ведет твоя дорога,
не о былом вещаешь ты,
но с возрастающей тревогой
впиваюсь я в твои черты.

Как знать? Грядущему навстречу
неся узорную мечту,
могла б и ты любить Предтечу
и первой подойти к Христу.
Что сфинксу страшному отвечу?
как узел рока расплету?

Пред неразгаданным немея,
я не царил и не погиб.
Но, чтоб любимой быть, Эдип
тебе не нужен, Саломея.

Родимая сторонушка,
раздольная, могутная,
безвольная, беспутная,
до дна ли пьешь, до донушка,
не чарами, а чанами,
не мед и не вино?
И вьется хмель туманами
над душами, над странами,
где зябко и темно.

Чего ты вширь пустынею,
на все четыре стороны,
раскинулась, где вороны
под купой бледно-синею
накаркали, накаркают
за бедами беду?
Не чанами, а чаркою
пила ты радость жаркую:
не хуже и в аду.

Служанка подъяремная,
жена ли ты кабацкая,
невеста — дева скромная, —
какая-то дурацкая,
нескладная, ненужная
томит тебя нужда.
И вечно безоружная
бредешь тропою кружною
неведомо куда.
…………………….

Когда полюбишь, не спеши
в слова облечь живое чувство:
есть речь иная, речь души
и бессловесное искусство.

Не все, сокрытые от нас,
сердца безмолвствующих немы:
в иных творятся каждый час
боговнушенные поэмы.

Сверканье пестрое речей
с гореньем длительным несхоже.
Игриво плещущий ручей
журчит всегда одно и то же.

Плененный страстью соловей,
стремясь достичь любовной цели,
в сплетенье ласковых ветвей
плетет, как вязь, все те же трели.

И если вслушаешься ты,
поймешь, склонясь ко всем молчаньям,
что про любовь свою цветы
поют немым благоуханьем.