Сергей Рафалович - Пленная Воля

Хранит душа нелживое преданье
о неземном каком-то бытии,
и в полуяви, полузабытьи
тяжелое приемлет испытанье.

Невнятен гул, раскинутый окрест,
неясно суетливое движенье,
и как знакомое и жуткое виденье,
встает пред нею почерневший крест.

К нему ли путь? иль от него дорога?
принять ли казнь? иль встречного казнить?
Из светлых бездн до темного порога
кто протянул бледнеющую нить?

Забвенную могу ли я винить,
влюбленный в жизнь, не ведающий Бога?

Блажен, кто помнит, счастлив, кто забыл.
Земля для нас полна очарованья,
и если людям нужно оправданье,
нас оправдает, кто однажды был.

Сквозь времена, и стогны, и пустыни
он душу бдящую уверенно пронес.
Но Божий Рай не стоит тихих слез
невест о женихе и матерей о сыне.

Господь решил, Господь неумолим:
отступник, кто предаст нелживое преданье.
И полюбив земное испытанье,
я недостоин быть избранником Твоим.

За радость здешнюю, за здешнее страданье
благословлю Тебя, кем буду я судим.

Всегда ль стремиться будем
к нездешним берегам:
что непонятно людям —
неведомо богам.

И лживым прорицаньям,
во власти тех же пут,
с бессмысленным вниманьем
внимают там и тут.

Хоть мельком заглянуть бы
за ту немую грань,
где ткут глухие судьбы
узорчатую ткань,

где прихотью случайной
родится и живет,
своей не зная тайны,
и этот мир, и тот.

Загадкою столикой
двояко смущены
бессмертные владыки
и смертные сыны.

И так сплелися нити,
что к небу и к земле
единый вихрь событий
взмывается во мгле.

Разгадки не добудем,
увы! ни там, ни тут:
что непонятно людям,
и боги не поймут.

Мне знакомы три напева,
уловил их чуткий слух:
нашептала первый дева,
а другой — напев старух.

Все пленительны, но третий
самым внятным был из трех
оттого, что нет на свете
слов звучней, чем женский вздох.

Непорочность, примиренность,
страсть скорбящая в тиши,
вам — троякая влюбленность
очарованной души.

Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… А рядом
листок вечерний, купленный сейчас,
с сырой печатью, с злободневным ядом,
рожденный только что и мертвый через час.

И тут же — Русская газета,
два моря переплывшая давно.
Закрыта дверь, завешено окно,
и дождь и буря на дворе… И это,

и это — жизнь моя… Надолго? навсегда?
желал ли я такой иль примирился с нею?
какой судьбой заброшен я сюда?
каких заклятий преступить не смею?

Судьба… судьба… но верю ли в судьбу?
И сладко сетовать лишь на вину чужую.
Мой грех, мой тяжкий грех, коль заживо в гробу
я схоронил себя и, схоронив, тоскую.

Прости меня, родимая страна,
ведь по неведенью, без умысла лихого,
я грешен пред тобой, как ты сама грешна
за веком век и с каждым мигом снова.

Недаром я твой сын. Недаром ты
глядишь на Запад, грезишь о Востоке,
державная и в хате кривобокой,
но узница раздольной пустоты.

Прости меня, чтоб я себя простил.
Как ты, и я тружусь на черной пашне,
безжалобно, упорно, в меру сил,
свершая подвиг свой, такой же, как вчерашний.

И что кругом творится — все равно:
для нас, мы знаем, жатва не поспела.
Душа тосклива и устало тело:
мы оба молоды, но молоды давно.

Под снежным саваном внимательней и чутче
теперь ты слушаешь безрадостную быль,
знакомую и мне… Вот Рыбников и Тютчев,
вот Пушкин — посох мой, Евангелье — костыль,

а вот — за мигом вьющаяся пыль —
уже отставшая от времени газета…
И это — жизнь моя. И это
теперь — как прежде, как всегда — не ты ль?

Жили-были… Нет, не так:
жили-жили, да не были.
И опять попал впросак:
и не жили, только слыли.

Кто же? Матерой казак?
иль царевич с царь-девицей?
иль Иванушка-дурак
с самогудом и жар-птицей?

иль ученые коты?
или злобные Кощеи?
Нет, всего лишь я да ты,
и не где-то, а в Рассее.

Родились: ты — здесь, я — там,
друг о друге и не зная,
и душой и по летам
я — такой, а ты — иная.

Разделяли нас века,
вся родимая равнина,
точно два материка
океанская пучина.

Как царевна, ты спала,
И блуждал я долго, долго.
Но не вспять ли потекла
вдруг река большая, Волга?

Мы сошлись лицо к лицу,
друг на друга поглядели…
И пришел рассказ к концу,
ибо любим мы доселе.

— «Вот так сказка. Небеса
почернели от досады:
где же, друг мой, чудеса
и волшебницы и клады?»

— Где? не видишь? как же так?
Клад — любовь, взаимность — чудо,
а Иванушка-дурак
это я, — всегда и всюду.

Я с детских лет люблю тебя, родная,
и в смене дней, и дел, и настроений,
среди забот и быстрых совершений,
и медленных раздумий, созревая,
менялся я, тебе не изменяя.
Свободной прихотью расцвечен путь далекий,
но верен он горящей на востоке
звезде-предвестнице неведомого дня.
К тебе, к тебе одной он приведет меня,
как приводил не раз со всех концов вселенной,
куда я странником тревожным уходил
иль устремлялся думою мятежной.
Пусть аромат чужой иль отблеск зарубежный
в одежде и в очах назад я приносил —
Твой лик в моей душе хранится неизменный.

Чем связан я с тобой, понять я не сумел,
влеченью тайному не ведаю причины.
Мой взор и остр и прям, мой разум трезв и смел,
лица любимого я подсчитал морщины
и долгим опытом созревшего мужчины
рассеял юный хмель обманчивой мечты.
Не беспорочнее, не всех прекрасней ты,
но слабость каждая и каждый недостаток
кладут особенный и милый отпечаток
на облик твой, на все твои черты,
чья прелесть властная уму непостижима.

Законник мелочный, эстет иль моралист,
чье сердце лишь сосуд, который пуст и чист,
не вам ее судить. Слепцы, несите мимо
каноны красоты в дворцы или в музей
и нормы должного — в палаты правосудий.
Вам труп милей, чем грех, и правила — чем люди,
вы, рыцари кладбищ, не прикасайтесь к ней.

Любимая, не я повел тебя к венцу,
но с детских лет союз наш вне закона.
Была ты дочерью покорною отцу,
женой послушною и трепетной, чье лоно
законный плод растит в безволье вековом.
Из дома отчего вошла ты в мужнин дом,
был брат тебе вождем и будет сын владыкой.
Но вечно робкая и вечно под ярмом,
не осознав души глубокой и великой,
не двигаяся там, где сказано: побудь! —
по всем земным путям ты шла за кем-нибудь:
с одним — в дворцы вельмож, с другим — на баррикаду,
к народу иль к царю, на площадь иль в засаду,
в подполье, иль на казнь, иль в ссылку, иль в тюрьму,
с воителем — на брань, и в храмы — за пророком.
Все испытавшая, ты веришь ли тому,
кто верит, борется иль жаждет за тебя?
Иль знаешь ты, что он, свой замысел любя,
к тебе давно склонял невидящее око?

Но ими создан был твой жизненный уклад:
в нем нет моей вины и нет моей заслуги.
Я не отец родной и не родной я брат,
и не законный муж законнейшей супруги.
Я всей твоей родне навеки не родня,
среди твоих друзей лишь мне не будет друга,
и только ты одна, не дочь и не подруга,
с глубокой нежностью приветствуешь меня.
Быть может, знаешь ты, сближая наши доли,
не светлым разумом, не просветленной волей,
а вещей чуткостью, не свойственной мужам,
что я — свободный зов над вечною неволей,
призыв таинственный к незримым небесам.
Я — сердца твоего несказанное слово,
твоей души — неизлученный свет,
над твердью сущего, над правдою былого
я — быта властным «да» правдивейшее: «нет».
И будет ли судьба к тебе неблагосклонна
иль за руку возьмет, светлея с каждым днем, —
любовница моя, вне жизни, вне закона,
идут любовники не лучшим ли путем?

Не лучшим ли путем, вне жизни, вне закона,
страна родимая, и мы с тобой идем?