Сергей Рафалович - Пленная Воля

На распутье трех дорог
старый Муромец стоит,
размышляет — не спешит:
«Силой не обидел Бог,
дал мне доброго коня,
острый меч и крепкий щит,
не сегодня он меня
разума лишит.
Если вправо я пойду,
клад найду.
Но богатство ни к чему,
коль жены нет в терему.
Если влево поверну,
то красавицу жену
мне сулит судьба в утеху.
Быть бы свадьбе, быть бы смеху:
я привык трубить в рога,
не привык носить рога.
А по третьему пути
смерть найти.
Смерть-то всякий повстречает,
где не знает и не чает.
Встречу где-нибудь свою:
только мне не пасть в бою.
Знать нетрудно наперед,
кто куда пойдет:
брат Алеша за казной,
брат Добрыня за женой.
Не пойду ли — все от Бога —
прямоезжею дорогой?»
Поразмыслил так старик
и пошел он напрямик
не к селу и не ко граду —
на разбойничью засаду.
Потоптал он их конем,
порубил он их мечом,
смерти в лапы не достался,
но один в живых остался.

На распутье трех дорог
я, как Муромец, стою.
Где построю свой чертог?
как устрою жизнь свою?
Старый, матерой казак,
из могилы вещий знак
мне подай.
Жаден я до всяких благ,
так и знай.
Жить хочу я для себя,
но родимый край любя,
жертвы не страшусь.
Смерти ты не ждал в бою:
я готов принять свою,
грудью встав за Русь.
Лишь бы верить, лишь бы знать,
что тебя недаром Бог
для страны твоей берег
и обрек нас умирать,
чтоб воскресла Русь.

С тобой, о Русь, свершая труд бесплодный
на ниве будничной, на ниве всенародной,
иль возложив на плечи тяжесть бранных дней,
все неразрывней и нежней
я связан скорбью безысходной.
Не то мы жнем, что сеяли впотьмах,
не то задумали, что наспех возводили,
не так мы веруем, как жили,
и в гроб кладем неискупленный прах.
И с той поры, как где-то на Востоке
неведомый Европе зародился быт,
твоей душой мятежной не избыт
какой-то грех исконный и жестокий.
Ни разу над судьбой не властвовала ты,
над случаем ни разу не царила;
как дикий конь, невзнузданная сила
топтать готова злаки и цветы;
и в глубине души горящее светило
не может даже в ней рассеять темноты.
Как древний богатырь, недвижна и покорна,
ты чуда ждешь, чтоб подвиги свершать,
не думая о том, что чудо неповторно
и лишь на тех, кто волей жив упорной
и долгу верен — Божья благодать.
Сама собой ты править не умела,
и не стремясь на свет из темного угла,
ты власть чужую рабски приняла,
как тяжкое ярмо, что принижает тело.
Но мудростью и светлою и смелой
не озарив ее, за нею не пошла.
И вот теперь, в тревожный час невзгоды
пред тайною бичующей судьбы,
когда вопрос: — достойна ль ты свободы? —
тебя нежданно вздернул на дыбы,
чей грех клеймишь? чье преступленье судишь?
какую казнь измыслишь? и кому?
и если все сметешь, — скажи: что строить будешь,
о ты, которая и этот час забудешь,
не научившись ничему?
Пойми, пойми, что всякий грех простится,
что всем преступникам пощада может быть,
и лишь тому, кто истины страшится,
кто знает цель и к цели не стремится,
судьбы карающей вовеки не избыть.
Не грех чужой мы ныне искупаем,
и наступил расплаты грозный час
не с теми, кто без нас и не для нас
веками властвовал над угнетенным краем.
Но общий грех и в их грехе признаем,
пока последний луч спасенья не угас.
Словами жгучими, как боль моя, молюся
за всех, чьи помыслы к тебе вознесены,
чтоб в жуткий час кровавого искуса
нам не забыть былой своей вины.
И если казнь, — да будут казнь Исуса
и смерть воскресная России суждены.

Есть мощь отважного бойца,
есть мужество упорной обороны,
когда бестрепетный и непреклонный
борец противится сильнейшим — до конца.

Отважна ль ты? стойка ли ты, Россия?
где выдержка? где буйный твой задор?
Как не смела тебя до этих пор
твоей судьбы враждебная стихия?

Печален сказ про житие твое,
и сколько раз казалось: нет спасенья.
Но чем решительнее было пораженье,
тем глубже ты врастала в бытие.

Чего ты ждешь: последнего покоя?
иль диких бурь, грохочущих вокруг?
Раба ли ты, привыкшая к побоям?
подвижница, возжаждавшая мук?

Я не пойму тебя. Любить не перестану,
и недостойную любви — не прокляну.
Но Боже мой: как пес ты лижешь рану
и вот, сейчас завоешь на луну.

Уж лучше вой бесцельно и безвольно,
закрыв глаза и не расправив плеч.
И может быть, случайно крикнешь: больно!
и вдруг поймешь, как эту боль пресечь.

Скорблю, не жалуясь: Россия,
не любишь ты своих детей,
как будто все они чужие
мечте раздумчивой твоей.

Мы плоть от плоти, кость от кости,
и в наших жилах кровь одна.
Но мы не дети — только гости
в твоих привольях и стенах.

Чего ты ждешь? О чем тоскуешь?
каким обетам внемлешь ты,
когда рыдаешь и ликуешь
средь темноты и пустоты?

Судьбу какую ты провидишь?
чьим озареньем ты светла?
за что невинных ненавидишь?
за что подлейших обняла?

и что превыше всех законов
воздвигла, жизни не щадя,
равняя мудрых Соломонов
и безрассудного вождя?

Открой, открой нам, мать родная,
как подойти к тебе, любя?
чем, истины твоей не зная,
мы все похожи на тебя?

В землю врос пятой тяжелой
златоглавый богатырь.
Горы снежные и долы
придавил пятой тяжелой.
Но до Божьего престола,
толпам верный поводырь,
воздвигает крест тяжелый
златоглавый богатырь.

Ветер с моря. Воет буря.
Ощетинилась Нева.
Очи пасмурные щуря,
над водою воет буря.
Лоб увенчанный нахмуря,
Петр глядит на острова.
Не с заката ль эта буря?
не изменница ль Нева?

Царский домик — на Фонтанке,
над Невою — царский дом.
Знают дети, знают няньки
царский домик на Фонтанке.
На другой глядят мещанки
и зовут его дворцом.
Царский домик на Фонтанке
не слыхал про царский дом.

Речонка просто так себе,
и лес как лес, и нива нивой.
Течет покорная судьбе
речонка просто так себе.
И лепятся изба к избе,
друг с дружкой схожие на диво.
Взгрустнулось просто так себе
пред ручейком, избой и нивой.

Два вола в одной запряжке,
вялый окрик: цоб-цобэ.
И плетутся, ляжка к ляжке,
два вола в одной запряжке.
Роем носятся букашки,
осы жалят… Чтоб тебе…
Если б не был я в запряжке,
как бы цокнул: цоб-цобэ.

Взметнув коня на горной круче,
он топчет медную змею…
Плененный, гневный и могучий,
дыбится конь на горной круче.
Куда прыжок: в Неву иль в тучи?
Но я ль безумца осмею,
кто растоптал на горной круче
земную мудрость, как змею?

А на родине моей
и весна, да лучше вашей.
Нет нигде таких ночей,
как на родине моей.
Там и сумерки светлей,
и рассвет и полдень краше.
А на родине моей
и любовь — получше вашей.