Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Над головой
         созвездия мигают.
И руки сами тянутся
к огню…

Как страшно мне,
             что люди привыкают,
открыв глаза,
не удивляться дню.
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
         как в монастырь,
                     в стихи.
Ловить Жар-птицу
для жаркого
         с кашей.
А Золотую рыбку –
для ухи.

Если разозлишься на меня
так,
что скажешь:
         «Кончено!» –
сполохи полярного огня
вспыхнут озабоченно.
Подползут, чтоб вымолить
                     «прости!» –
дальние,
незваные, –
железнодорожные пути
и пути трамвайные.

Если разозлишься на меня –
полдень переломится.
Горькими
        иголками
                звеня,
лес
тебе поклонится.
Степь
     не даст зазеленеть росткам,
сделается вязкою.
Горы упадут
         к твоим ногам,
ледниками звякая.

Если разозлишься на меня,
выдохшись и выстрадав,
звезды в небе
         среди бела дня
будто слезы
выступят.
Будут повторять:
             «Ты не права!..»
ветер –
     дымной прядкою,
тучи –
     громом,
шелестом –
         трава,
и дрожаньем –
            радуга.
Будут миру
         предвещать беду
черные ущелия…

А сначала
        я к тебе
             приду.
Сам.
Просить прощения.

Ожидаю ночи,
         как расстрела.
Я приговорен.
Глаза
    пусты.
Надеваю
     тихо и смиренно
душную повязку темноты.
И еще не верю в эти строки.
И уже других не признаю.
Я на полпути,
на полдороге
к сонному
      тому
         небытию.
Близится,
     подходит,
             наступает,
стрелкою секундною звеня.
Включена моя вторая память.
Вот он я.
И вроде
     нет меня.
А вокруг –
молчание немое,
смесь
     из воскресений и суббот.
И плывут
     по медленному морю
жалкие соломинки забот.
Я за них хватаюсь обалдело.
Я тону в горячечном бреду…

Ожидаю ночи,
         как расстрела.
Утра,
как помилованья,
жду.

Загремели свадьбы,
             застонали проводы.
Перепутались и праздники, и плачи…
Строки нотные стоят
             колючей проволокой.
Я бы музыку записывал
иначе.
Я бы музыку писал,
             на клевер падая.
Мне бы нравилась
поющая работа.
Я бы музыку писал
             на строчках пахоты.
На ладошке
годовалого ребенка.
Засыпал и просыпался.
                 Ел не досыта.
Растворился б
в неожиданных мотивах.
Я бы музыку писал
             на струйках дождика.
Или лучше –
         на летящих паутинках.
Я бы музыку ловил
             в озерах ласковых.
Я бы пил ее,
         как пьют хмельное зелье.
Я бы музыку писал
             на крыльях ласточек.
Я бы музыку писал
             на шкуре зебры.
Я бы музыку творил,
кричал и мучился!
Я б искал ее
         возвышенно и жадно…

Но уже сочинена
             такая музыка.
Если ты ее не слышишь –
очень жалко.

Жизнь летит, как шоссе,
от любви до любви…
Полпланеты –
             в росе.
Полпланеты –
             в крови.

Тают угли в золе,
как огарок свечи.
Полпланеты –
             в заре
Полпланеты –
             в ночи.

Я кидаюсь к мечте,
а догнать не могу.
Полпланеты –
             в дожде.
Полпланеты –
             в снегу.

Я за отблеск в окне
благодарен судьбе…
Полпланеты –
             во мне.
Остальное –
            в тебе.

Как много
         эта женщина
знает про меня!..

Я чувствую:
         скрежещуще
закрылась западня!..
У ветра
     вкус ирисочный.
Река черна,
         как морс.
Садится иней
         призрачный
на мой бесстыдный мозг.
Где –
     неживые заросли
непроходимых трав.
Где глухо и безжалостно
ворочается страх.

Где за полночь
            радения
щемящи,
как вокзал.
Где вдруг хлестнут
             видения,
как бритвой по глазам!..
Все это ей прошепчено.
Расхвастано звеня…
Как много
         эта женщина
знает про меня!..

Сады от вьюг воспрянули,
беснуются коты…
И мы опять
         расправили
павлинии
хвосты.
То свадьбой,
         то поминками
врезаются года…
А мы о ней –
         с подмигами.
Красавица,
айда!
Айда! –
     в тугую патоку.
Айда! –
     на сквозняки.
Скорей! –
         уже распахнуты
ночные кабаки!
Все это наша вотчина,
пока не сгинул
            век!..

Она неразговорчива.
Она глядит
         поверх.
Беспомощна.
Торжественна.
Трава судьбы урчит…

Как много
         эта женщина
знает.
И молчит…

За тобой
        через года
иду,
не колеблясь.
Если ты –
         провода,
я –
троллейбус.
Ухвачусь за провода
руками долгими,
буду жить
        всегда-всегда
твоими токами.
Слышу я:
«Откажись!
Пойми
     разумом:
неужели это жизнь –
быть привязанным?!
Неужели в этом есть
своя логика?!
Ой, гляди –
         надоест!
Будет плохо».
Ладно!

Пусть свое
         гнут –
врут расцвеченно.
С ними я
        на пять минут,
с тобой –
вечно!
Ты –
    мой ветер и цепи,
сила и слабость.
Мне в тебе,
будто в церкви,
страшно и сладко.
Ты –
    неоткрытые моря,
мысли тайные.
Ты –
    дорога моя,
давняя,
дальняя.
Вдруг –
     ведешь меня
             в леса!
Вдруг –
     в Сахары!
Вот бросаешь,
тряся,
на ухабы!
Как ребенок, смешишь.
Злишь, как пытка…

Интересно мне
             жить.
Любопытно!

Катька,
Катышок,
Катюха –
тоненькие пальчики.
Слушай,
     человек-два-уха,
излиянья
папины.
Я хочу,
     чтобы тебе
не казалось тайной,
почему отец
         теперь
стал
сентиментальным.
Чтобы все ты поняла –
не сейчас,
так позже.

У тебя
     свои дела
и свои
     заботы.
Занята ты долгий день
сном,
    едою,
         санками.
Там у вас,
в стране детей,
происходит
всякое.
Там у вас,
в стране детей –
мощной
     и внушительной, –
много всяческих затей,
много разных жителей.
Есть такие –
отойди
и постой в сторонке.
Есть у вас
        свои вожди
и свои пророки.
Есть –
     совсем как у больших –
ябеды
и нытики…
Парк
    бесчисленных машин
выстроен по нитке.
Происходят там и тут
обсужденья
         грозные:
«Что
    на третье
            дадут:
компот
или мороженое?»
«Что нарисовал сосед?»
«Елку где поставят?..»
Хорошо, что вам
газет –
взрослых –
не читают!..
Смотрите,
         остановясь,
на крутую радугу…
Хорошо,
     что не для вас
нервный
голос
радио!
Ожиданье новостей
страшных
         и громадных…
Там у вас,
в стране детей,
жизнь идет
нормально.
Там –
     ни слова про войну.
Там о ней –
ни слуха…

Я хочу
     в твою страну,
человек-два-уха!
СЕРДЦЕ

Я засыпал усердно
в преддверии
зари.
Вдруг
постучало сердце.
Негромко.
Изнутри.
И с самого начала
притронулось
к плечу:
«Я тридцать лет
молчало.
Поговорить хочу…
Пересыхает лето.
Дожди приходят
редко…
Твоя
грудная
клетка
тонка,
а все же – клетка!
Она
кромешней ночи,
меня теснит
она!
Я
вечно
в одиночке.
А в чем
моя
вина?
Ворочаюсь,
живое,
подсчитываю
дни.
Пусти меня
на волю!
Клетку
распахни!
Себе я крылья
выращу
и все сумею
вынести…»

Стучится сердце:
«Выпусти!!!»
А как его я
выпущу?

Ежедневное чудо –
не чудо.
Ежедневное горе –
не горе.
Настоящее горе
другое.
И о нем говорить
не хочу я.
Ежедневные блестки –
как ветошь.
Ежедневная ноша
не давит.
В ежедневные слезы
не веришь.
Не тревожит.
Надоедает.
Лжет язык
в ежедневном застолье.
Бесконечные вопли
писклявы.
Постоянные вздохи –
не вздохи.
Ежедневные клятвы –
не клятвы.
Ежедневная ссора –
не ссора…
Но, над спелой росой
нависая,
вдруг встает
ежедневное солнце.
Ошарашивая.
Потрясая.
Ежедневной земли
не убудет…
И шепчу я,
охрипнув от песен:
пусть любовь
ежедневною
будет.
Ежедневной, как хлеб.
Если есть он.