Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Снег блестел,
будто ртутью
         сыпанули с крыш.
Снег хрустел,
будто кто-то
         кочерыжку грыз.
Оглушал
этот смачный и протяжный
                     хруст.
Снег лежал
на платформах,
         будто главный груз.
И машин
не стеснялся он,
             не избегал.
Был
большим.
Наряжать деревья
             помогал.
Обступал,
как несмазанная дверь,
                 скрипел.
Прилипал
к шубам и ушанкам,
             как репей.
Снег нырял
в хитрые прически
                 юных
                     дам.
Проверял
наше отношенье
             к холодам.
Мы
его
на своих плечах
             в дома несли.
Мы
его
в коридорах,
         веселясь,
                 трясли.
В доме –
смех:
очищенье валенок
                идет.
Сеем снег…

Я еще не знаю,
что взойдет.

Дворовых собак
             по-особому холят
за то, что они,
на луну подвывая,
от будки до дома
             все ходят и ходят
под гулкою проволокой.
Как трамваи…
Я их не тревожу.
             Я с ними не знаюсь.
За это
они меня вправе облаивать…
Но жарко читать мне
             спокойную надпись:
«Собак без ошейников
будут вылавливать…»

За что их?
        За внешность?
                 За клочья репейника?
За пыльную шерсть?
                 За неясность породы?
За то, что щенками
             доплыли до берега?
Доплыли
и стали ошибкой природы?..
Собаки-изгои.
         Собаки-отшельники.
Надрывней поминок.
Ребенка добрее.
Они бы надели
             любые ошейники,
надели бы!
Если б ошейники грели.
За что их?
У них же –
         душа нараспашку.
Они ж
     в Человечество верят
отчаянно!..
И детское:
         «Мама, купи мне собачку…» –
в собачьих глазах
застывает печалинкой…
И вот, –
     разуверившись в добрых волшебниках,
последнюю кость
закопав под кустами, –
собаки,
     которые без ошейников,
уходят в леса.
Собираются в стаи…
Ты знаешь,
у них уже –
         волчьи заботы!
Ты слышишь:
грохочут
     ружейные полымя!..
Сегодня мне снова
приснятся заборы.
И лязги цепные
             за теми заборами.

Все равно что за снегом идти
                         в Африку,
а за новою книжкой стихов –
                         в мебельный
и уныло просить
                 со слезой в голосе
адрес господа бога
                 в бюро справочном,
все равно что ругать океан
                         с берега
за его невниманье
                 к твоей личности,
все равно что подснежник искать
                             осенью
и, вздыхая, поминки справлять
                             загодя,
все равно что костер разводить
                             в комнате,
а гнедого коня
             в гараже требовать,
и упорно пытаться обнять
                         облако,
и картошку варить
                 в ледяной проруби,
все равно что на суше
                 учить плаванью,
а увесистый камень
                 считать яблоком,
все равно что от курицы
                     ждать лебедя
так однажды
решить,
     будто ты
             полностью
разбираешься
в женском
характере!

Вырастешь, Ксения,
             строки эти прочти…

Водосточные трубы
уже устали трубить!
Целый час ты живешь на земле.
Прими ее.
        И прости,
что земля еще не такая,
какою ей надо
            быть…
На земле умирают и плачут.
По земле ручьи бегут нараспев.
Задыхаются пальмы.
Чавкает тундровый мох…
Я хотел ее сделать
             самой праздничной!
И не успел.
Я хотел ее сделать
             самой улыбчивой!

И не смог.
Я над нею трясся.
             Я ее так просил!
Я земле открывался.
Понял ее язык…
Ты прости отца.
У него не хватило сил
накормить голодных,
             оживить убитых,
                 обуть босых,
мы –
всегда продолженье.
И я
не начал с нуля.
Мы –
всегда продолженье!
Распахнута настежь дверь,
будет самой счастливой
                 твоя и моя земля.
В это верит отец!
И ты –
     непременно –
                 верь!

Ты пока что не знаешь,
как пронзителен шар земной.
Что такое «светло» –
                 не знаешь.
Что такое «темно».
Что такое «весна».
(Хотя родилась ты –
весной.)
Что такое «снег».
(Хотя снега
полным-полно.)
Целый час
         ты живешь на планете…
Привыкай дышать.
Продолжай сопеть.
Начинай басить
             с номерком на руке…

Даже имя свое
еще не можешь ты удержать
в малюсеньком,
почти невзаправдашнем
                 кулачке.

Тот самый луч,
            который
твоих коснется
рук,
покинув
     мыс Китовый,
опишет полукруг.
И в море не утонет.
Пушист и невесом,
он был в моих ладонях
застенчивым птенцом…

Он замелькает вскоре
над рябью свежих луж.
Сквозь облако тугое
пройдет тончайший луч.
И облако,
        как сердце,
пронзенное стрелой,
забыто и рассеянно
повиснет над страной…
На запахи грибные
прольется луч из тьмы.
И за лучом
         печные
потянутся дымы.
Он высветит,
            с разбега
запутавшись в звонке,
скелет велосипеда
на пыльном чердаке.
Смахнет росу
            с тычинки
ленивого цветка.
В больших глазах волчицы
застынет, как тоска.
Упав на лес полого,
пожухлый лист пронзит.
Перечеркнет болото.
По насту заскользит.
На половицы в доме
он хлынет, как обвал…

Я пил его с ладони.
Пил,
словно целовал…
Покинул
     мыс Китовый,
как песня для двоих, –
тот самый луч,
который
коснется
        губ твоих.

Горбуша
в сентябре
         идет метать икру…
Трепещут плавники,
             как флаги на ветру.
Идет она, забыв о сне и о еде,
туда,
    где родилась.
К единственной
             воде.
Угаром,
табуном,
лавиною с горы!
И тяжелеют в ней
             дробиночки икры…
Горбуша прет, шурша,
как из мешка – горох.
Заторы сокруша.
И сети распоров.

Шатаясь и бурля,
             как брага на пиру,
горбуша
в сентябре
         идет метать икру…
Белесый водопад вскипает, будто пунш,
когда в тугой струе –
торпедины горбуш.
И дальше –
         по камням.
На брюхе –
         через мель!
Зарыть в песок икру.
И смерть принять взамен.
Пришла ее пора,
             настал ее черед…
Здесь –
     даже не река,
здесь малый ручеек.
В него трудней попасть,
                 чем ниткою – в иглу…
Горбу ша
в сентябре
         идет метать икру!
Потом она лежит –
дождинкой на стекле…

Я буду кочевать
             по голубой земле.
Валяться на траве,
пить бесноватый квас.
Но в свой последний день,
в непостижимый час,
ноздрями
        ощутив
             последнюю грозу,
к порогу твоему
приду я,
приползу,
приникну,
припаду,
колени в кровь
             сотру…

Горбу ша
в сентябре
         идет метать икру.

Неправда, что время уходит.
                     Это уходим
                             мы.
По неподвижному времени.
                 По его протяжным долинам.
Мимо забытых санок
                 посреди сибирской зимы.
Мимо иртышских плесов
                     с ветром неповторимым.
Там, за нашими спинами, –
                     мгла с четырех сторон.
И одинокое дерево,
                согнутое нелепо.
Под невесомыми бомбами –
                     заиндевевший перрон.
Руки,
    не дотянувшиеся
                 до пайкового хлеба.
Там, за нашими спинами, –
                     снежная глубина.
Там обожженные плечи
                    деревенеют от боли.
Над затемненным городом
                     песня:
                         «Вставай, страна-а!..»
«А-а-а-а…» – отдается гулко,
                     будто в пустом соборе…
Мы покидаем прошлое.
                 Хрустит песок на зубах.
Ржавый кустарник
             призрачно топорщится у дороги.
И мы на нем оставляем
                 клочья отцовских рубах
и надеваем синтетику,
                 вредную для здоровья.
Идем к черте, за которой –
                     недолгие слезы жен.
Осатанелый полдень.
Грома неслышные гулы.
Больницы,
         откуда нас вынесут.
Седенький дирижер.
И тромбонист,
            облизывающий
                     пересохшие губы…
Дорога – в виде спирали.
                 Дорога – в виде кольца.
Но –
    отобедав картошкой
                 или гречневой кашей –
историю Человечества
                 до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый.
И каждому – поочередно –
                     то солнечно,
                                 то темно.
Мы измеряем дорогу
                 мерой своих аршинов.
Ибо уже установлено
                 кем-то давным-давно:
весь человеческий опыт –
                     есть повторенье ошибок…
И мы идем к горизонту.
                    Кашляем.
                         Рано встаем.
Открываем школы и памятники.
                         Звезды и магазины…
Неправда, что мы стареем!
Просто –
        мы устаем.
И тихо отходим в сторону,
                     когда кончаются силы.