Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

На Земле
      безжалостно маленькой
жил да был
          человек маленький.
У него была служба
                маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату
                маленькую…
И однажды –
прекрасным утром –
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война…

Автомат ему выдали
                маленький.
Сапоги ему выдали
                маленькие.
Каску выдали
маленькую
и маленькую –
по размерам –
шинель.
…А когда он упал –
                некрасиво,
                     неправильно,
в атакующем крике
вывернув рот,
то на всей земле
           не хватило
                     мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!

Я богат.
Повезло мне и родом
                и племенем.
У меня есть
Арбат.
И немножко свободного времени…
Я
подамся
от бумажных
           запутанных ворохов
в государство
переулков,
      проспектов
                и двориков.
Все, что я растерял,
отыщу в мельтешении радужном.
Где витой канделябр
и бетонные глыбины –
рядышком.
Где гитары
      щекочут невест,
где тепло от варений малиновых.
Где колясок
          на каждый подъезд
десять –
детских
и две –
инвалидных.
Там, где будничны
тополя
      перед спящими школами.
Там, где булькают,
как вскипевшие чайники,
                     голуби.
Выхожу не хвалить,
не командовать
           уличной вьюгою.
Просто так
улыбаться
      и плыть
по Арбату
седеющим юнгою.

Будь распят
      на кресте распахнувшихся рук!
Забывай.
Забывайся.
Терзайся и падай.
Сердце
      вырвалось.
Бьется в тебе и вокруг.
Жди оценки.
Дрожи, будто школьник за партой…
В сотый раз опрокинется мир молодой.
Вновь покажутся молнией
                     черные ветки!
Снова полночь
знакомо положит ладонь
на горячие,
на просветленные веки…
Будет тихо.
Потом –
      ни с того ни с сего –
ночь вздохнет
           тополиной
                дурманящей
ширью…
Кто –
     до нас?
Никого!
После нас?
Никого!
Мир возник на секунду,
                чтоб мы в нем жили!

Мы живем в предвоенное время.
Предразлучное.
Предпоходное…
Не желаю,
      чтоб подобрели
командиры наши пехотные.
Танки,
      тяжкие, как терпение,
переваливаются на марше.
И скрипят
      ремни портупейные.
И ладонь –
      в оружейном масле.
Радиолы зовут напрасно.
Полдень длится.
И полночь длится.
И Россия
      глядит пристрастно
в похудевшие наши лица.
И отцы звенят орденами
над мерцанием
рюмок незвонких.
Обо всем,
      что случится с нами,
вы прочтете в письмах.
И сводках…
У истории
      неистошный
голос.
Крики потонут в бездне…
Над землею дальневосточной
ходят тучи,
      как в старой песне…
Будет трудно?
А что поделать?
Будет смертно?
А как иначе?..
У шлагбаумов запотелых
тормоза визжат
           по-щенячьи.
Тонет сумрак в дожде мгновенном.
Козыряют нам часовые…

Не впервые
          за послевоенным –
предвоенное.
Не впервые.

В музее тепло и пустынно.
Директор шагает со мной.
«Вот эта большая картина
написана
      перед войной.
И что нам особенно важно –
показан
      типичнейший быт…
Названье ее
странновато:
«Никто
      никому
           не грубит».

На лавке,
как будто на троне,
который всему
           научил,

сидят,
      неподкупные,
трое
спокойных и сильных мужчин.
Надежда рыбацкой элиты,
защита от всяких обид…
Ставрида,
вино
и маслины.
Никто
      никому
           не грубит.
И женщина сбоку.
Непрочно
ее полушалок цветет.
Чуть-чуть она даже
                порочна.
Но это ей, в общем, идет!
Над нею
      мужская когорта
вершит
справедливейший суд.

Сейчас они встанут
                и гордо
решение произнесут.
Мужские права обозначат.
Поднимут бокалы вина.
Они еще пьют
           и не знают,
что все переменит
война…
Один,
     орденами бряцая,
вернется лишь в сорок шестом.
Подастся другой в полицаи.
Его расстреляют
           потом.
А третий –
      большой и довольный –
под Харьковом
будет убит…
И женщина
      станет вдовою…

Никто
      никому
           не грубит.

Родных разыскиваю,
                родных…
Веселый хруст сухарей ржаных.
Два слова,
      сказанных невзначай.
В горячих кружках
бесцветный чай.

Родных разыскиваю,
                родных…
Детдом вспоил меня,
как родник.
Ребята
     с временем обнялись.
(Имен не помню.
Не помню лиц…)

Родных разыскиваю,
                родных…
Курящих в тамбурах ледяных.
Солдат небритых, как будто лес.
«Не дрейфь, малец!
Победим,
      малец!..»
Родных разыскиваю,
                родных…
Не смог бы я ничего без них.
Зову:
откликнись,
          моя родня…

О, если б кто – то
искал меня!

Снег шел, как больной.
А после
на три месяца
           слег.
Лежал –
      одинокий и постный –
как перенесенный
слог.
Гулко собаки лаяли,
на каждый сугроб ворча.
Дальние льды Гренландии
прислали снегу
врача.
Белый халат
           метелей
затрепетал над больным.
Вязли в снегу
           недели.
Дети
     играли с ним.
В снегу застывали сутки,
и было бы все ничего,
но скальпель
живой сосульки
однажды взрезал его.
Снег умирал без стона,
отяжелев весьма…

А люди,
     выйдя из дома,
сказали:
«Ну
вот и весна!..»

Красивая женщина –
                 это профессия.
И если она
до сих пор не устроена,
ее осуждают.
И каждая версия
             имеет своих
безусловных
сторонников.
Ей,
с самого детства вскормленной
                         не баснями,
остаться одною,
а значит,
     бессильною,
намного страшнее,
             намного опаснее,
чем если б она не считалась
красивою.

Пусть вдовы
         листают романы
прошедшие,
пусть бредят дурнушки
                 заезжими принцами.
А в редкой профессии
сказочной
женщины
есть навыки,
         тайны
             и строгие принципы.
Идет она молча
             по улице трепетной,
сидит, как на троне,
с друзьями заклятыми.
Приходится жить –
             ежедневно расстрелянной
намеками,
слухами,
вздохами,
взглядами…
Подругам
она улыбается весело.
Подруги ответят
и тут же обидятся…

Красивая женщина –
                 это профессия.
А все остальные –
сплошное
любительство.

Над головой
         созвездия мигают.
И руки сами тянутся
к огню…

Как страшно мне,
             что люди привыкают,
открыв глаза,
не удивляться дню.
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
         как в монастырь,
                     в стихи.
Ловить Жар-птицу
для жаркого
         с кашей.
А Золотую рыбку –
для ухи.

Если разозлишься на меня
так,
что скажешь:
         «Кончено!» –
сполохи полярного огня
вспыхнут озабоченно.
Подползут, чтоб вымолить
                     «прости!» –
дальние,
незваные, –
железнодорожные пути
и пути трамвайные.

Если разозлишься на меня –
полдень переломится.
Горькими
        иголками
                звеня,
лес
тебе поклонится.
Степь
     не даст зазеленеть росткам,
сделается вязкою.
Горы упадут
         к твоим ногам,
ледниками звякая.

Если разозлишься на меня,
выдохшись и выстрадав,
звезды в небе
         среди бела дня
будто слезы
выступят.
Будут повторять:
             «Ты не права!..»
ветер –
     дымной прядкою,
тучи –
     громом,
шелестом –
         трава,
и дрожаньем –
            радуга.
Будут миру
         предвещать беду
черные ущелия…

А сначала
        я к тебе
             приду.
Сам.
Просить прощения.