Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Я – как город.
Огромный город.
Может,
      ближний.
А может,
      дальний…
Гор од а
      на приезжий гомон
поворачиваются площадями.
Поворачиваются,
           охмуряют
главной улицей,
главной набережной.
Речкой –
      будто хвостом –
                     виляют.
Рассыпаются
в речи набожной.
В них тепло,
      торжественно,
                солнечно!
Есть
Центральный проспект,
а поблизости:
Площадь Юмора,
Площадь Совести.
Дом Спокойствия,
Дом Справедливости…

А дома –
      просторны,
дома –
     легки.
Все продумано.
Целенаправленно…

Я – как город.
Но есть в городах
тупики.
Прокопченные
           есть
                окраины.
Там на всех углах
темнота хрипит.
Там плакатами
           дыры
                заделаны.
Равнодушный тупик.
Уставший тупик.
Дом Бездельничанья.
Дом Безденежья…
Никого
      нет на этих улочках.
Страшновато с ними знакомиться:
тупики не тупые –
                умничают.
Тупики не тупые –
                колются.
А дворы
заборами скручены.
Дождь лоснится
           на кучах мусора…
Знаю, что идет реконструкция.
Жаль,
     что медленно.
Жаль,
     что муторно…
Ты до площади
           успей – добеги!
Осторожнее
разберись в душе.
Не ходи в тупики!
Забудь тупики!
Я и сам бы забыл,
да поздно уже!..
Вот опять слова
           немотой свело.
Невесомы они
донельзя…

Я – как город.
Тебе в нем
      всегда светло.
Как на выезде из тоннеля.

Что ж,
пока туристы
           и ученые
не нашли земли обетованной, –
надо жить
           на этой самой,
чертовой,
ласковой,
распаханной,
кровавой.
Надо верить
           в судьбы и традиции.
Только пусть
во сне и наяву
жжет меня,
           казнит меня
единственно
правильный вопрос:
                «Зачем
                     живу?»
Пусть он возвышается,
                     как стража
на порогах будущей строки.
Пусть глядит безжалостно.
                     Бесстрашно.
Пусть кричит!
Хватает за грудки!
Пусть он никогда
               во тьму
                     не канет.
Пусть он не отходит
                ни на шаг.
Пусть он, как проклятье,
возникает
в стыдно пламенеющих
ушах!
Пусть он разбухает,
воспаляясь,
в путанице
          неотложных дел.
Пусть я от него
нигде не спрячусь,
даже если б
          очень захотел!
Пусть я камнем стану.
                Онемею.
Зашатаюсь.
Боль превозмогу.
Захочу предать –
               и не сумею.
Захочу солгать –
               и не смогу.
Буду слышать
в бормотанье ветра,
в скрипе половиц,
в молчанье звезд,
в шелесте газет,
в дыханье века
правильный вопрос:
«Зачем
живешь?»

Всегда был этот жребий обманчив…
Гоняет кошек будущий лирик.
Час пробил!
           И решается мальчик
поэзию
собой осчастливить.
Решает вдохновенно и срочно
засесть
      за стихотворную повесть…
Пока не написал он ни строчки,
я говорю:
– Хороший, опомнись!..
Литература – штука такая:
ее
который век поднимают.
В литературе все понимают –
хоть сто прудов
пруди знатоками!..
Живем,
      с редакторами торгуясь,
читательским речам не переча.
Как молвит парикмахер Маргулис:
«Причесанным –
немножко полегче…»
А мальчики
           не знают про это!
И главное – узнают не скоро…
Ах, дети,
      не ходите в поэты.
Ходите лучше в гости и в школу…
Как в очереди:
           первый…
                    последний…
Как в хоре:
      басовитый,
                писклявый…
Шагаем, спотыкаясь о сплетни,
в свои дома,
где стены – стеклянны…
Зеленым пробавляемся зельем.
Скандалы называем везеньем.
Уже умеем пить –
как Есенин.

Еще б теперь писать –
Как Есенин…
А мальчики не знают про это!
А мальчики придумали скверно…
Ах, дети,
      не ходите в поэты.
Ходите лучше в парки и скверы…

Я б эту землю милую проклял!
Повесился бы,
честное слово!..
Но светится,
           дрожа над порогом,
улыбка Михаила Светлова.
В любом из нас
           ее повторенье.
В любом из нас бормочет и стонет
наивное,
      высокое время,
где стоит жить!
И рыпаться стоит!..

Был мальчик либо ябедой, либо
родителей
           не слушался мальчик…
Ах, дети, не играйте в верлибры.
Играйте лучше в куклы и в мячик.

Но, с грядущими дыша заодно,
я зверею
           от сусальных картин.
Будет так, как будет.
Так,
      как должно.
Так,
      как сделаем.
И как захотим.
Мне занятно думать,
                что когда-нибудь,
поразмыслив
           над бумагой немой,
наш невиданный,
неслыханный путь
обозначат
           восходящей
                прямой!

Будут тигры –
           в клеточку,
а слоны –
           в полоску.
И любому
ленточку
подберут по росту…
Сом зааплодирует
снегозадержанью.
Осам
опротивеет
незнакомых жалить!..
И – совсем не рады
бою
барабанному –
станут
      генералы
в цирках подрабатывать…
Захмелев от счастья,
позабыв
тоску,
будет плавать
частик
в собственном
соку…

В переливах вальса, –
в ГУМе
и в высотном, –
будет продаваться
развесное солнце.
Жаркое,
      весеннее!
Много!
Честь по чести…

Так что краска
           серая
навсегда исчезнет.
(Даже мыши
           серые
синими
покажутся.
И начнут рассеянно
с кошками
прохаживаться…)
Будет каждый
           занят
делом
ненарочным.
Плюшевые зайцы
будут есть
мороженое.
Дождь, –
      не затихая
час,
а может, два, –
будет лить
духами
«Красная Москва».
И над магазинами
все прочтут легко:
«Пейте
стрекозиное
мо –
ло –
ко!..»

Будет море –
берегом.
Будет берег –
           морем.
Будет холод –
бережным…
А дурак –
неможным!
Будет час –
          как сутки.
В областях Союза
от безделья
судьи
и врачи
сопьются!
Будут звезды –
           ульями.
Будут страхи –
           вздорными.
И воскреснут умные.
И проснутся добрые.
И планеты
      скачущие
ахнут
озадаченно!..

А боятся сказочников
только
неудачники.

Зря
     браслетами не бряцай.
Я их слышал.
Я не взгляну…
Знаешь,
      как языческий царь
объявлял другому
войну?
Говорил он:
– Иду
     на вы!
Лик мой страшен,
а гнев –
      глубок.
Одному из нас –
видит бог! –
не сносить в бою головы…

Я не царь.
А на вы
      иду!
Неприкаян и обречен,
на озноб иду.
На беду.
Не раздумывая
           ни о чем.
Будет филин ухать в бору.
Будет изморозь по утрам.
Будет зарево не к добру.
Строки рваные
телеграмм.
Встреч оборванных
                немоте,
ревность
и сигаретный чад.
И заброшенная верста,
где олени в двери стучат…
Будет ветер сухим, как плеть.
Будут набережные пусты.
Я заставлю
камень гореть
и сожгу за собой
           мосты!
Высшей мерой меня суди.
Высшей правдой себя суди,
почтальона, как жизни,
                     жди.
Почтальона, как смерти,
                     жди…

Я стою у темной Невы,
у воды
     густой и слепой…
Говорю я:
– Иду
     на вы! –
Объявляю тебе
любовь!

Теперь я знаю:
           ты
           идешь по лестнице.
Вошла в подъезд.
Все остальное –
           ложь.
Идешь
     как по рассыпанной поленнице,
как по горячим угольям
идешь.
Земля,
     замедли плавное вращение!
Лесные птицы,
           кончите галдеж!..
Зачем идешь?
Прощать?
Просить прощения?
Сама еще не знаешь.
                Но –
                     идешь!

Позабылись дожди,
                отдыхают ветра…
Пора.
И вокзал обернется, –
                руки в бока, –
пока!
На перроне озябшем
                нет ни души…
Пиши.
Мы с тобою одни на планете пустой.
Постой…
Я тебя дожидался,
                звал,
                    повторял,
терял.
И висела над нами,
                будто звезда,
беда.
Так уходят года,
           так дрожат у виска
века.
По тебе и по мне
           грохочет состав.
Оставь!
Это – губы твои,
          движенье ресниц, –
не снись!
На рассвете косом,
                в оголтелой ночи
молчи.
Разомкни свои руки,
                перекрести.
Прости!
И спокойно, –
           впервые за долгие дни, –
усни.

…А ты идешь наверх.
                Костром.
                          Порывом.
Вот
задохнулась.
Вздрогнули зрачки.
Передвигаешь руку по перилам,
как будто тянешь сети
из реки.
Твоя река
      сейчас наверх стремится.
А что в сетях?..
           Нет времени…
                          Потом…
Стучит
эмалированная миска
в соседкиной авоське
                о бидон.
Соседка что-то говорит печально.
Все жалуется…
Деньги…
Сыновья…
И ты ей даже что-то отвечаешь,
хотя тебя
      еще не слышу я.

Слухи,
     слухи,
           слухи,
                слухи, –
то начальники,
то слуги.
Слухи-горы,
          слухи-льдины
налезают на меня.
Нету дыма,
      нету дыма,
нету дыма
без огня.
Для веселья,
           для разлуки,
на глазах и на устах –
снова слухи,
          слухи,
               слухи
просто
и не просто так.
Прокляты,
необходимы –
среди ночи,
          среди дня.
Нету дыма,
      нету дыма,
нету дыма
без огня.
Слухи-отдых,
           слухи-опыт
без особенных затей:
существует
          тихий омут.
Как
всадить в него
чертей?..
Кто поверить надоумил,
слухи-карты разложив?
Я –
по слухам –
дважды умер.
Дудки!
Оба раза
      жив…
То вн у ши т е л ьно,
           то наспех,
то наградой,
          то бедой, –
будто капли,
будто айсберг:
половина –
      под водой.
Слухи сбоку,
          слухи с тыла,
завлекая и маня.
Нету дыма,
      нету дыма,
нету дыма
без огня.
…Слышали:
на школьнице
           женился академик!..
Слышали:
в Госбанке
      для зарплаты нету денег!..

Слышали:
поэт свалял
          такого дурака!..
Слышали:
она ему
      наставила
               рога!..

Рога так рога.
Я приглажу патлы.
В подушку поплачу.
                В тетрадку поною.
И буду сдавать
драгоценные панты
каждой весною.
           Каждой весною.
Платите валютой!
Зелененьким хрустом.
Фигура у кассы
           глаза намозолит.
По средам
с лицом
      независимо-грустным
я буду, вздыхая,
купюры мусолить.
«Калинка, калинка, калинка моя!
В саду ягода малинка, малинка моя!..»
…А если на миг
           отодвинуть веселье,
пятнадцатый век
мою голову сдавит.
Я –
только гонец.
Я скачу с донесеньем.
Король растревожен.
Король заседает…
Врываюсь в покой
                тугодумов лобастых
и, рухнув плашмя
на подстилку из меха,
булькая кровью
(стрела меж лопаток)
хриплю,
будто школьник, по буквам:
«Из..
ме…
на…»

«Калинка, калинка,
калинка моя!
В саду ягода малинка,
малинка моя!
Ах, люли-люли!..»
Эх, люди –
люди…

…А ты идешь по лестнице,
идешь по лестнице.
Шагаешь,
      как по лезвию,
через нелепицы.
И мечешься,
и маешься,
мечтая,
каясь…
Нет!
Ты не подымаешься, –
я сам
спускаюсь!
Романы обездарены,
отпели трубы…
О, сколько нас –
           «подаренных» –
идет
друг к другу!..
Мы,
      окрыляясь тостами,
царим
над столиками.
Читаем книжки – толстые,
а пишем – тоненькие.
Твердим
      о чистой совести,
вздыхаем
мудро…
А сами
      неосознанно
идем
к кому-то…

Люб –
(Воздуха!
      Воздуха!
           Самую малость бы!
                          Самую-самую…)
лю!
(Хочешь, –
      уедем куда-нибудь
                     заново,
                          замертво,
                               за море?..)
Люб –
(Богово – богу,
      а женское – женщине
                          сказано,
                               воздано.)
лю!
(Ты покоренная.
           Ты непокорная…
                          Воздуха!
                               Воздуха!)
Люб –
(Руки разбросаны.
           Губы закушены.
                     Волосы скомканы.)
лю!
(Стены расходятся.
           Звезды, качаясь,
                     врываются в комнаты.)
Люб –
(В загнанном мире
           кто-то рождается,
                     что-то предвидится…)
лю!
(Где-то
      законы,
           запреты,
                заставы,
                     заносы,
                          правительства…)
Люб –
(Врут очевидцы,
           сонно глядят океаны остывшие.)
лю!
(Охай, бесстра шна я!
                Падай, наивная!
                          Смейся, бесстыжая!)
Люб –
(Пусть эти сумерки
           станут проклятием
                          или ошибкою…)
лю!
(Бейся в руках моих
                каждым изгибом
                          и каждою жилкою!)
Люб –
(Радостно всхлипывай,
                плачь и выскальзывай,
                          вздрагивай,
                               жалуйся!..)
лю!
(Хочешь – уедем?
           Сегодня? –
                пожалуйста.
                     Завтра? –
                          пожалуйста!)
Люб –
(Царствуй, рабыня!
           Бесчинствуй, учитель!
                     Неистовствуй, женщина!)
лю!
(Вот и глаза твои.
           Жалкие,
                долгие
                     и сумасшедшие!..)
Люб –
(Чертовы горы уставились в небо
                     темными бивнями.)
лю!
(Только люби меня!
               Слышишь,
                     люби меня!
                          Знаешь,
                               люби меня!)
Люб –
(Чтоб навсегда!
           Чтоб отсюда – до гибели…
                               Вот оно…
                                    Вот оно…)
лю!
(Мы никогда,
      никогда не расстанемся…
                Воздуха…
                     Воздуха!..)

…А лестница
      выше.
А двери –
похожей.
Я знаю,
я вижу,
я чувствую
кожей, –
шагаешь
по далям,
шагаешь
по датам.
Недавним
и давним.
Святым
и бездарным.

Кукушка:
«Ку-ку!
Живи на земле…»
А палец –
      к курку.
А горло –
      к петле.
А небо –
      к дождю
(галоши надень)…
Сгибаясь,
      тащу
две тыщи недель.
Две тыщи суббот
(взва л и,
если жив).
Следы
     от зубов
своих
     и чужих.
Все отблески
           гроз
на глади
      стола.
И тихий вопрос:
«Зачем ты
была?..»
Несу на горбу, –
не сгинув
едва, –
чужую
     судьбу,
слепые
      слова.

Кукушка:
      «Ку-ку!
Останься.
Прошу…»
А я
не могу.
А я
ухожу.
Цветы в изголовье,
и тень на лице.
И ночь
      на изломе.
И пуля
в конце.

…А ты все время –
                вверх,
все ближе,
      ближе.
Из-под закрытых век
тебя я вижу.
Идешь,
      как инвалид,
ступаешь ватно.
И кто заговорит, –
уже
не важно.
Не важно,
      кто начнет,
а кто продолжит.
Себя
перешагнет.
Жизнь
подытожит.
Взойдет на перевал.
Вернет,
отчаясь,
затасканным
          словам
первоначальность.

Что я?!
      Что это я?!
           Да что я?!
В воспаленном:
«то…
иль не то?..»
Выбрал
      самое распростое.
Проще пива.
Глупей лото…
Расплываюсь
           в слезливом трансе.
Вопли кончены.
Не берет…
Вы
орите!
А я
наорался
на десяток годов
           вперед.
По озерной метельной глади
прет
весенних недель
           орда.
Все будильники мира,
                гряньте!
И замолкните
навсегда.
Лишним криком
           эпоха скомкана,
смята
грохотом календаря…
Да отсохнет
          язык
           у колокола,
если он трезвонит
зазря!..
Реки движутся
           в каменных шорах,
дни уходят в небытие…
Крик
     устал.
Да здравствует
шепот
двух людей:
его
и ее.

…Застыла у дверей.
Теперь
      помедли.
Невыносимой тишине поверь.
Вчера меж нами
           были
                километры.
Сегодня –
только тоненькая дверь.
Подмигивают фонари спросонок.
Над зимней ночью
               взмахи снежных крыл.
Нам очень скоро сорок.
Очень сорок…

Войди в свой дом.
Я двери отворил.