Всеволод Емелин - Götterdämmerung: cтихи и баллады

“Коммунизм — это Советская власть
Плюс электрификация всей страны” — учил
                            Владимир Ильич еще.
Но тут вдруг встал господин Чубайс
И пообещал отключить электричество.

Помню, напротив Кремлевских стен
С восхищением и надеждой смотрели мы,
                              безусыми пацанами,
На выложенный из лампочек этот
                               бессмертный трехчлен
Под сенью дымящих труб, над Москвы-реки
                            голубыми волнами.

а=б+с, как писали в школе, в тетрадь,
Но пошло все иначе, чем предполагали мы.
Начали с суммы эту великую формулу
                                          разрушать,
А теперь дотянулись руки и до слагаемых.

“Что сказать вам о жизни?”
Да пошла бы она в пизду!
В ней всегда происходит не то, что надо.
Первым делом, заместо коммунизма,
Обещанного в 1980 году,
Нам устроили дефективную Московскую
                                   олимпиаду.

В общем, судьба моего поколения
                             не задалась.
Остается только пойти да опять нажраться.
В 91-м у нас отобрали Советскую власть,
А теперь, похоже, настал пиздец
                                     и электрификации.

P.S. Я сегодня ходил в “Мосэнергосбыт”.
Там сидит бюрократ на бюрократе,
Завели кабинеты, каждый мордаст и сыт,
А меня, с договором, послали к едреней
                            матери!

Не сажайте москвичек
Вы в машины, кавказцы.
Они ножиком тычут
Прямо в самые яйца.

Короче, джигит,
Если дорог свой хер,
Не подвози ты
Московских мегер.

Вот стоит, голосует
Завлекает кавказца,
Может с жилистым хуем
Он навеки расстаться.

Пусть красив ее образ
Безо всяких прикрас,
Но не жми ты на тормоз,
А дави ты на газ.

Если ты остановишься
И ее подберешь,
За твое, за сокровище,
Я не дам медный грош.

По задумчивой улочке
Ты ее повезешь.
Она тихо из сумочки
Достает хлебный нож.

Проплывает столица
Казино, суши-бар…
Тут она изловчится
И наносит удар.

Кровь горячая вспенится,
Брызнет, словно фонтан.
Да, сильна зависть к пенису
Как писал Жак Лакан.

Каково умирать-то,
Вымыв кровью салон,
Под проклятое радио,
Под хрипящий “Шансон”.

Коль хотите вы личной
Жизнью жить половой,
Не сажайте москвичек
В тачку, рядом с собой.

Пусть никто их не возит
Ни в кино, ни на блядки.
Пусть стоят и морозят
Своих маток придатки.

Пусть стоят у обочины,
Жалко машут рукой.
И пусть ножик заточенный
Зря таскают с собой.

Чтоб одно им осталось —
Лезть в набитый троллейбус.
Пусть завидуют фаллосу,
Но не сметь его резать!

Я пишу это в книжку,
Стоя на тротуаре,
Где катают детишки
Подозрительный шарик.

Что же вы, демократы,
Геев не защитили?
Их к Неизвестного солдата
Не пустили к могиле.

В то время, как жизнь он отдал,
Неизвестный солдат,
Чтобы в Москве мог свободно
Проходить гей-парад.

Гомофобы сказали геям:
— Мосдума вам не Рейхстаг.
К подножию Мавзолея
Мы бросим ваш радужный флаг!

Осталась на сердце горечь,
Как от дрянного вина.
Что ж молчит депутат Бунимович?
Он же друг Кузьмина.

Не привлекли вниманья.
Не подняли вопросов.
Отдали на поруганье
Ордам хоругвеносцев.

А им, чем судиться с Гельманом
Над иконной доской,
Веселее гоняться за геями
По субботней Тверской.

В мозги приходит сразу
Очень большая охота
Переиначить фразу
Из старого анекдота:

Пуще зенницы ока,
Брата родного сильнее
В России, где жизнь так жестока,
Берегите евреи геев!

Я вообще-то тоже поэт
И частенько впроголодь кушаю.
Не затем плачу я за свет,
Чтоб давали премии Кушнеру.

На Тверской, где шумно и красиво,
Где стоит Центральный телеграф,
Выпив-то всего бутылку пива,
Я подвергся нарушенью прав.

Был двумя ментами с автоматом
Схвачен и посажен в воронок,
И хоть был ни чем не виноватым,
Доказать я ничего не смог.

Упирался, как меня тащили,
Грыз зубами клетку на окне,
Только ни один правозащитник
В этот час не вспомнил обо мне.

Был засунут в клетку, как в зверинец,
Я такой же, в общем, как и все —
Не чечен, не турок-месхетинец —
За меня не вступится ПАСЭ.

Много раз дубинкой был ударен,
Под слова угроз и хруст костей,
Но так как не крымский я татарин,
Не попал я в сводку новостей.

Истрепали по дороге нервы,
Поломали плечевую кость,
Что-то я не вижу Аллу Гербер —
Это ж натуральный Холокост.

Пожалей меня, Елена Боннэр,
Пусть совсем не твой я контингент,
Но мне тоже очень, очень больно,
Когда бьет меня дубинкой мент.

Я избит, ограблен и обдурен,
След насилья ниже поясницы,
Где же ты, священник Глеб Якунин?
Где же вы, врачи, что без границы?

Я банальный русский алкоголик,
С каланчи высокой наплевал
На меня, мычащего от боли,
Знаменитый фонд “Мемориал”.

Не баптист я, не пятидесятник,
Не иеговист, не иудей.
Я один из этих непонятных
Русских, всем мешающих людей.

От рожденья перед всеми грешен,
Не сектант, не гомосексуал,
Никогда “Эмнести Интернэшнл”
Обо мне вопрос не поднимал.

Ох, как трудно в обществе российском
Быть не представителем меньшинств!
С паспортом с московскою пропиской,
Кто ж еще я, если не фашист?

Отняли последнюю заначку,
Напоследок выдали пинка.
Выйду за ворота и заплачу —
Как жизнь большинства ты нелегка.

Так долго вместе прожили, что вновь…
И ни хуя, по-прежнему любовь.

Не от спиртного лишней дозы,
Не блеск моделей от кутюр,
Глаза мне застилают слезы
От вида денежных купюр.

Людьми и Господом обижен,
Раздавлен жизни сапогом,
Я их ужасно редко вижу,
Но это, братцы, о другом.

Не посещал я Третьяковку
Или музей мадридский Прадо,
Я на пятерки, трехрублевки
Смотрел — и лучше мне не надо.

Когда-то молодой бездельник
Я был стихами поражен:
“Уберите Ленина с денег,
Он для сердца и для знамен”.

Промчались дни, как бурный Терек,
Другая царствует идея,
И Ленина убрали с денег,
Грозят убрать из мавзолея.

А раньше-то не то Есенин,
Не то Маяковский писал: “Село солнце.
Двое в комнате — я и Ленин,
Своим профилем на красном червонце”.

И надо пропить его, да что-то мешает.
Я не в силах встать, разогнуть колени:
“Скажите, Ленин, отчего организм ветшает?”
“Ревизионизм!”, — отвечает Ленин.

Но вот социализм со сцены
Сошел под бурные овации,
И сразу изменились цены,
А вслед за ними и ассигнации.

И в этом вот стихотворении
Я хочу рассказать всем живущим завтра
О новых деньгах не как средстве обмена
                                        и накопления,
А в ракурсе реди-мейла и артефакта.

Десятка — здесь запечатлели
Плотину Красноярской ГЭС
На радость рыжему злодею
И его РАО СПС.

Полсотни — виды Петербурга,
Ростральные колонны, биржа.
Хоть ерундовая купюра,
Но и ее все реже вижу.

Вот сто рублей — в полете смелом
Над рядом греческих колонн
С неэрегированным членом
Квадригой правит Аполлон.

Не зря изобразили гады
На ста рублях тот нестояк,
Поскольку был под колоннадой
Московских пидоров сходняк.

Полтыщи — на клочке бумаги
Во всей красе изображен
Известный Соловецкий лагерь
Особого режима (СЛОН).

На тыще — мрачная фигура
С мечом, щитом и бородой —
Князь Ярослав по кличке Мудрый
Стоит над волжскою водой.

Мне тыщу выдали в зарплату,
Ее мне хватит ненадолго,
Окраскою зеленоватой
Она напоминает доллар.

На долларах хоть президентов
Сосредоточенные лица,
Поговорить там есть хоть с кем-то,
Да я не знаю по-английски.

А на рублях теперь рисуют
Картиночки родного края.
Не говорить же со статуей,
Она совершенно неживая.

Рубли мучительно терзают
Мои расстроенные нервы —
Я недоволен их дизайном,
Наверно, хуже только евро…