Виктор Широков - Иглы мглы
Александру Межирову
Репродуктор завывает,
исказив слова на треть.
Репродуктор зазывает
старый номер посмотреть.
Мотогонки… Звуки гонга…
Друг за другом по стене
двое носятся; вдогонку
эхо гулкое вдвойне
расчихалось… Был да вышел
страх у пары неземной!
Первый — круче, первый — выше,
а за ним спешит второй.
"Что за смелость?", "Ай да нервы!"
изумляется народ.
"Гляньте, первый…" Сдался первый.
Безнадежно отстает.
Жуток этот промежуток.
Не игра — смертельный труд.
Сразу стало не до шуток.
Приумолк базарный люд.
Загляделись на второго.
Выше, круче руль — второй…
Для чего он, право слово,
так рискует головой?!
Стоит ли для восхищенья
пестрой рыночной толпы
совершать коловращенья
с биркой беличьей судьбы?!
Для чего парадец жалкий
съехать наземь: о-ля-ля?!
Сердцу больно, телу жарко,
и — качается земля.
И плывут крутые стены,
лица в круг сплошной слились…
Ты в конце рабочей смены
все равно не вспомнишь лиц,
для которых мчался, трясся
в жестком гоночьем седле…
Так всю жизнь — по старой трассе…
Перерыв. Парад-алле!
По стене огромной бочки
как у бездны на краю.
Центробежной силы прочность
охраняет жизнь твою.
Ботанический сад.
Одомашненный лес.
Вне железных преград
светлый купол небес.
Льется в каждый прогал
тишина. Синева.
Этот строгий хорал
заглушает слова.
Будит внутренний слух
и сужает зрачок;
пробудившийся дух
повторяет скачок
в царство ДО ЯЗЫКА,
в мир нетронутых чувств…
И плывут облака,
и качается куст;
и ребенок бежит
по траве босиком…
Все слилось, все летит,
все в порыве одном!
Соты с солнцем, дружок,
мы уносим с собой.
Шмель заводит движок.
Стынет мед голубой.
И опять о поэзии вздохи,
словно мало писали о ней.
В ней приметы великой эпохи
и величье обычных людей
повторяются, не повторяясь;
и живут, и живут без конца;
вечно радуя, прочно врезаясь
в наши души и в наши сердца.
И бессонною ночью, и утром
разбираем ее вензеля…
И на этом, поверьте, на этом
тоже держится наша земля.
А ты все та же, ты все та же
в движеньях, в речи, словом, в том,
что замечает сердце, даже
затронутое холодком
взаимного непониманья;
что видит отчужденный глаз;
и это — как напоминанье
о боли, связывавшей нас.
Такой бы изваял тебя Майоль
бронзовотелой, чуть одутловатой,
уверенно стоящей на земле.
Короткой стрижки бронзовое пламя
не затмевает света крупных глаз,
вприщур смотрящих…
Крепких рук кольцо
полураскрыто, словно для объятья…
Ты — вся — движенье,
гибкий стебель тела
в себе скрывает завязь материнства
такой бы изваял тебя Майоль.
1. Игра "Поймай рыбку"
Картонный аквариум полон воды
и рыб в фантастических латах;
и радость ребенка за эти труды
совсем не ничтожная плата.
Махая подковкой — магнитным крючком,
тащи за губищу удачу;
но что же по сердцу елозит смычком
и душу терзает в придачу?!
Наверное, это азарта резьба,
а может, предчувствие фальши:
бумажная долго ль протянет губа,
а дальше, а дальше, а дальше?!
Не ты проиграла, не я обогнал
в наиневозможном улове;
и долго картонкой ребенок играл
и море шумело в обнове.
Как веруют дети в удачу свою!
Но с удочкой сросся и ты бы,
не зная, что завтра сметут чешую
бумажной диковинной рыбы.
И выбросят в мусор смешной водоем,
и больше ни разу не вспомнят,
как глотку целительно жег йодобром,
смыв накипь засиженных комнат.
У логики взрослых законы свои!
Но есть преотличное средство,
добавив к рассудку немного любви,
вернуться доверчиво в детство.
Вглядись же — аквариум полон воды
и рыб в фантастических латах;
и радость ребенка за эти труды
совсем не ничтожная плата.
21 — 30.07.74
2. Взгляд
Мне показалось: ты стучишься в дверь,
Елена, девочка моя, дочурка…
Я тотчас подбежал, рванул замок
и отпер, и тотчас же дверь захлопнул
пустой была площадка, лишь мешок
стоял у двери; и пролеты лестниц
пустынны были, гулки; стук шагов
донесся б моментально, если б ты
сбежала вниз, чтоб спрятаться… Тогда
помчался я к окну, что в двор выходит,
и увидал песочницу пустую;
а на скамейке — выстроены в ряд
лежали позабытые игрушки
(совок, бидончик, ситечко и формы,
чтобы отменно стряпать куличи).
Вгляделся я в листву, за ней качели
раскачивались ветром, одиноко
скрипела ось… Где девочка моя?
Мне жутко стало: увели цыгане,
подружки заманили, точно в сказке,
которую читал тебе недавно,
пытаясь книжной речью усыпить…
Елена, где ты? Девушкою взрослой,
а может, зрелой матерью семейства
ты вспомнишь об отце и точно так же
во двор посмотришь, где пусты качели
и только ось одна надрывно плачет,
не прекращая с ветром разговор…
А может, ты совсем отвыкнешь — что там
старик с его бессмысленной улыбкой,
с привычкой проговариваться в рифму
и суетливой жадностью до книг?!
Ты будешь сильной, ясноглазой, умной,
конечно, доброй; я забыл о главном,
ведь красота ничто без доброты.
И только я проговорил, подумал.
очнулся — ты откуда-то явилась
и тут же деловито побежала,
моя Елена, с лютиком в руке.
Двор ожил: мальчик на велосипеде
пронесся по асфальтовой дорожке,
старухи облепили все скамейки,
внезапно затрезвонил телефон
(звонила мать приятельницы нашей;
я изложил: кто — где, что сам болею,
что дочь резвится во дворе, что Анна
на полчаса ушла за молоком;
конечно, я не стал читать старушке
стихотворенье; говорить нелепо,
что может померещиться больному,
когда он дома вечером один).
Я сел к столу, склонился над журналом,
но подлое мое воображенье
тянулось к растворенному окну.
Я пробовал не вспоминать о стуке,
почудившемся; я старался точку
поставить на цезуре, но насильно
меня к окну влекло… Пиджак набросив,
я выбежал во двор… Сидела Анна,
усталая; мне улыбнулась, словно
все знала, дожидаясь лишь момента
мне с укоризной пальцем погрозить.
Я взял поклажу, дочь схватил в охапку;
нагруженный,
по лестнице
рванулся,
чтобы успеть в конце стихотворенья
исход благополучный описать.
В преддверии морозов,
в предчувствии ветров
давно уже не розов
цвет ягод, а багров.
Смотри: уже немало
посъежилась листва,
как будто закатала
рябина рукава.
Навстречу вьюге чистой
(пусть разорвет в клочки!)
отважно сжала кисти
в тугие кулачки.
Вот и приехал. И пришел
к своим мечтам, к своим святыням.
И нас не разлучить отныне.
А все же счастья не нашел.
Слиняли краски. Обветшал
столикий град, мой дом огромный.
И я опять бреду бездомный,
как мальчика, себя мне жаль.
Ему хотелось так найти
свое особенное слово.
Измучен немотою снова,
назад не нахожу пути.
О леденящий душу звук!
Чем это вызвано — ветрами
или касаньем чьих-то рук
стекла подрагиванье в раме?
Во сне с метелью заодно,
с усмешкой каверзно-дремотной
ночь плющит безразмерный нос,
придвинув близоруко стекла.
Ствол, словно столб. Под ним — нора.
Дорожка к ней в следах мышиных.
Сухая черная кора
в глубоких старческих морщинах.
Ни листика, ни почки… К нам
лишь сучья тянутся, как руки…
И что ответить тем рукам,
заломленным в предсмертной муке?!
Ствол, словно столб. Пуста нора.
Откуда же тогда угрозы?
И вдруг — зарубки топора…
Здесь пили сладкий сок березы.
Нет — это кровь ее текла.
Безжалостно терзали тело.
Бежать береза не могла
и навсегда окаменела.
Ствол, словно столб. Отжил, иссяк…
Лишь на дрова. Подходим снова:
Взгляни — берестой кое-как
он все-таки перебинтован!
Я не могу спокойно наблюдать
твое лицо и мучиться виною,
что тяжела каштановая прядь,
помеченная ранней сединою.
Что возле глаз устало залегли
наполненные горечью морщинки;
и на уста пробиться не смогли,
оставшись в горле, редкие смешинки.
Я не молчу. Читаю наугад.
Отогреваю, словно в холод, руки.
Все выскажет тебе открытый взгляд!
Сейчас он полон нежности и муки.
Мне кажется — заботливее нет.
Твержу, как без тебя в Москве скучаю.
И слышу тотчас: хватит. Что за бред!
Пошел бы, вскипятил на кухне чаю.
Как будто сразу сделалось темней.
Но вдруг, нагнав меня на первом шаге,
ты улыбнешься и прильнешь ко мне…
И это не опишешь на бумаге.
Молчу. Один. Перед листом бумаги,
как будто перед совестью своей,
ответ держу. И не меняю флаги;
и белый — не взовьется, хоть убей!
Не сдамся ни тоске, ни скуке, ни позору
быть притчей во языцех земляков…
Я из родной избы повымел столько сору,
что пыль набилась в легкие стихов.
Я так восторженно орал мальчишкой песни;
бездумно гирями бумажными играл;
звал стихопад; потом стихообвал
чуть не прибил, и тем исход чудесней.
Мне — тридцать. Волос хоть и поредел,
но нет тонзуры. Голос мой не жидок.
И столько впереди серьезных дел
И столько нераздаренных улыбок!
Мне тесен ворот истин прописных
и ногу жмет башмак знакомых улиц;
и я спешу на поиски весны,
и не хочу, чтоб мы с ней разминулись.
Весна, весна! Скудеет государство
без золотого таинства любви;
и если на бегу ты обознался,
одну весну на выручку зови.
Пыль на зубах скрипит, и скряга случай
боится медный фартинг золотить;
и ветреная туча
рвет солнца нераскрученную нить.
В глазах темнеет. Липовую оголь,
весна, зеленой влагою насыть!
Русь-тройка, как тебе молился Гоголь!
Нельзя, родившись здесь, отчизну разлюбить!
Я сетовал на городишко свой,
на то, что с каждым днем друзей теряю,
что сам не свой,
когда одни и те же бредни повторяю.
Бегом отсюда, больше — ни ногой
твержу себе и в отпуск — рвусь обратно…
И понимаю: нет, я — не чужой,
и кислотой разлук не вытравить родимые мне пятна.
Мой город, сохрани мой легкий след
не мраморной доской — вниманием к лит. смене;
дай побарахтаться в газетной пене;
и раз в десяток лет здесь вырастет поэт…
Привет, привет! Отхаркивая пыль,
сбегаю к Каме по натруженным ступеням.
Как хорошо, что я не стал степенным
и, как река, не утихает пыл!.
Катись, река! Далеко-далеко.
Впадай, как в сердце, в яростное море;
и мне б хотелось песенной строкой
до сердца дотянуться вскоре.
Мне — тридцать лет. Растет моя семья.
Еще не написал я главную из книжек,
не побывал в Нью-Йорке и в Париже,
но позади студенчества скамья.
Мой город, верь, я пронесу твои
обветренные пыльные штандарты,
и — враг стандарта — на безликих картах
я нанесу оазисы любви.
Прощай, прощай! Пусть долго не увижу,
но ты — как брат, с тобой в боренье я живу,
чтоб воплотить мечтанья; ты мне ближе,
чем то, что окружает наяву.
Моя страна, шестая часть земли,
я не боюсь в признанье повториться
ты голосу провинции внемли,
провидцы происходят из провинций.
Коров рязанских льется молоко,
и пермские работают заводы.
Моя любовь лишь часть твоей заботы;
твоей реке струиться далеко.
И если я песчинкою мелькну
во временном круговороте,
спасибо материнскому окну,
где первый луч согрел и озаботил.
Спасибо первым ласкам, синякам,
спасибо нескончаемым ушибам,
врагам спасибо, а моим друзьям
воистину несчетное спасибо!
И двери скрип, и посвист птичий
тебя пробудят ото сна,
когда в предутреннем величье
туманом стынет тишина.
Когда окрестность незнакома
и брезжит утренник такой,
как будто вышел ты из дома
и перенесся в век другой.
Здесь все — мираж, все — нереально;
и даже ветру невдомек,
зачем стеной горизонтальной
молочный стелется дымок.
Ты не сворачиваешь к дому,
хоть до него подать рукой;
но хочется к огню живому,
услышать говорок людской.
И через всю страну цветную
тумана, ледяной слюды,
материально существуя,
твои протянутся следы.
Из книги "ПОИСКИ ВЕСНЫ"