Виктор Широков - Иглы мглы

Деревянная игрушка,
деревянная судьба…
Ты стоишь передо мною
непреклонно, как судья.
Без улыбки, без усмешки,
словно в маске напрокат,
независимо маячит
человека суррогат.
Изначальная загадка:
что находится внутри?
Может, шесть твоих подобий,
может, меньше — только три.
Я стою перед тобою,
мне как будто восемь лет.
Обязательно раскрою
твой игрушечный секрет.
Я ручонкой замахнулся,
стало вдруг страшней вдвойне:
что в тебе — сейчас узнаю…
Кто узнает: что во мне?
Посмотрите, я шагаю,
напевая про себя…
Непонятная игрушка,
неизвестная судьба.

Архитектор берет карандаш.
Вот уже он с работою слился.
Примелькавшийся взору пейзаж
на его чертеже оживился.
Вот он эркер резинкою стер.
Строгий циркуль отправил по кругу…
И открылся заветный простор,
словно настежь открыли фрамугу.
Отодвинулись ввысь небеса.
Обнажилось земли постоянство.
Новостроек больших корпуса
шаг за шагом врезались в пространство.
И бурьяном заросший пустырь
на каком-то далеком разъезде
вдруг обрел небывалую ширь
в новом блеске рабочих созвездий.

Не знаю, что может быть легче
любви, окрыляющей нас,
но слабые женские плечи
под ношей сгибались не раз.
Но песни полынного края
не раз оглушали тоской,
и плакал ямщик, пролетая
по темной, по той, столбовой…

Как рыба, контуры бедра.
Рука — крылом взметнулась белым.
Художник линию добра
на холст кладет движеньем смелым.
Пусть правде голой вопреки
на ум нейдут слова рассудка:
мне линии твоей руки
дороже линия рисунка.
Воспринимается поздней
простая магия искусства,
волшебной силою своей
преображающая чувства.
Откроется: не то хвалил,
лица не видел под личиной,
и то, что ранее хулил,
окажется первопричиной.
И, постигая мастерство,
уменье сочетать предметы,
ценю живое естество,
совсем не внешние приметы.

Как ласточки брови летели
на юном и чистом лице…
И встречные долго глядели
вослед, узнавая в юнце
свой облик, забытый и милый,
свою окрыленную стать.
И время кружило над миром,
готовясь поэзией стать.
Гремели, как бубны, трамваи.
Им вторило эхо вдали.
И, что-то еще вспоминая,
безмолвно прохожие шли.

В метро, возвращаясь с работы,
заметишь, как спутник притих,
и спрячешь потертые боты
и очи от взглядов людских.
О, если б сегодня забота
тебя обогрела на миг,
ты б вспомнила высшее что-то,
как в юности шла напрямик…
И, выпрямясь хоть на минуту,
душою и впрямь молода,
сидела б легко и уютно,
как будто с годами в ладах.
И, глядя в зеркальные окна,
платочек в руках теребя,
забыла б, что ты одинока,
что некому встретить тебя.
Любовь заглушает страданье,
становятся солнечней дни…
И невыносимо вниманье,
когда безучастью сродни.

К душе моей, охваченной страданьем
ночной тревоги и дневной тоски,
приходит пониманье с опозданьем
(хотя слова бегут вперегонки),
что звездная распахнутая карта
и времени бурливая река
давным-давно направили в фарватер
характер и следят издалека;
что, зная нахождение порогов
и рассчитав заране звездопад,
взыскуют подведения итогов
и никогда не приведут назад.

Фантастический пейзаж,
рамкой скованный до боли.
Безысходности багаж,
оказавшийся судьбою.
Ржи далекая стена.
Сеятель, идущий полем.
Призрачные семена
равенства, добра и воли.
Так, ступая тяжело,
от рассвета до заката
сеять (пальцы б не свело!)
за загадкою загадку…
Два исхода:
свет и тьма,
нас сводящие с ума.

Хранят в музеях пышные портреты
спесивых дам, крикливо разодетых,
мужей, детей и домочадцев их,
то тучных, то болезненно-худых,
различных королев и королей,
взирающих с презреньем на людей.
Не знаем, кто на них изображен,
не помним ни фамилий, ни имен…
Как преходяща ты, мирская слава!
Но, поглядев налево и направо,
ХУДОЖНИКОВ мгновенно узнаем
и говорим уверенным баском:
"Вот Рембрандт,
вот Ван Дейк,
а это — Врубель!"
Своим мазком
В века художник врублен!

Так мучай же ухо тугое,
неясного чувства полна
(кто выдумал чудо такое?),
музыки тугая волна!
Приходишь в себя постепенно,
и страшно подумать о том,
что есть, кроме этой вселенной,
другая, огромней притом.
Что есть в этой новой вселенной
огромные люди-миры
и в каждом — свои настроенья,
игра и законы игры.
Как чуткому сердцу не вникнуть
(Бетховен. Концерт до мажор),
когда, как послушную книгу,
листает тебя дирижер!

Благолепие райского сада,
винограда студеная спесь
не нужны мне, поскольку досадно
быть счастливым и нощно и днесь.
Трудоемка природы основа,
свет и тень перемешаны в ней;
и рожденное Разумом слово
долговечней минутных страстей.
Может, только привычкой к страданью,
за которым работа души,
формируется центр мирозданья
в самой затхлой и темной глуши.
И поэтому нощно и денно
не бросаю убогих снастей,
мысль — мой парус в бескрайней вселенной,
мой маяк — души выплывших в ней.

Не долгожданным, не заветным
искорененьем зимних дрем
весна приходит незаметным,
по-мартовски холодным днем.
Пока ей не до буйства красок,
и для нее азартный март
непримечателен и краток,
пуглив, как снега аромат.
Апреля прель, май с маятою
затем заслуженно придут,
наполнив кровью молодою
полузасохший вербный прут.
Снует весна, летает лето
и осень осеняет нас,
меняясь глазу незаметно
из года в год, из часа в час.
Мы ждем любви, проходят годы.
Она сама из-за угла
знакомой девушкой выходит,
и непонятно, где была.

Как только тронулся состав
и побежал проворней,
ты вмиг уменьшилась, отстав
на городской платформе.
Но вместе с массою людей
вослед перемещалась
и с каждым взмахом все быстрей
назад отодвигалась.
Я что-то важное кричал,
слова не выбирая.
Ты, может, слышала печаль,
слова не разбирая.
Догадываясь, ты сама
досказывала речи.
Так было проще для ума
да и для сердца легче.
Казался ниточкою бус
тебе ушедший поезд.
Казалось, я сейчас вернусь,
о том же беспокоясь.
А у меня плыла в глазах
вокзала панорама,
когда не повернуть назад,
а возвращаться рано.

Я выучу каждое слово
из писем твоих колдовских,
где ты только с виду сурова,
а сутью нежнее других.
Где женская жажда опоры
невольно выходит на свет;
и нет лихолетья и ссоры,
душевной усталости нет.
Запомню на звук и на ощупь
мерцание тайной строки,
довообразив — полуночник
движенье знакомой руки.

Вчера на берегу реки
ты говорила: "Надо
от расстояния руки
на расстоянье взгляда
уйти…" Уходишь? Уходи!
Да будет легким путь твой!
Звезда сверкает впереди,
а позади — лишь утварь.
А позади — что говорить
весенней ночи хворь,
и до сих пор душа горит
и помнит голос твой.
Ушла водою из горстей.
И глазом не моргнув.
Всю жизнь — как в гости из гостей.
А я вот не могу.

Утратил голос телевизор.
Он этим словно бросил вызов:
актеры в гости шли ко мне,
как тени на ночной стене.
Я ждал: когда он рассмеется?
Когда-то же душа прорвется
сквозь грим разученных гримас
у самодеятельных масс…
Там двери мужу отворили,
там чувства были на замке.
И даже руки говорили
на иностранном языке.

Есть тайный знак любви и тайный знак привета,
когда — глаза в глаза — мы на людях одни.
Тогда и говорить не надобно об этом,
об этом говорят в твоих глазах огни.
Друг друга в толкотне заметить невозможно,
едва ли разглядеть друг друга в суете…
И как же распознать: что истинно? Что ложно?
И те пришли на ум слова или не те?
Но есть один секрет
взглянуть в глаза друг другу,
и тайный взгляд души вмиг высветит во мгле
всю подлинность любви, и отведет разлуку,
и нас вдвоем одних оставит на земле.
Кто взглядов смысл постиг, не говорит об этом,
надолго поражен открытием своим.
Есть тайный знак любви и тайный знак привета,
есть любящих язык, неведомый другим!

Вышел я в поле однажды
розовощеким юнцом,
а возвращаюсь — от жажды
пыльным пугая лицом.
Плоть ли моя возопила,
дух ли неслышно пропел:
где она, тайная сила?
Равновеликий удел?
Что от земли и от неба
требуешь — благослови!
— Черного-черного хлеба.
Светлой-пресветлой любви.

Не принимают ранние стихи.
В них раздражают мелкие детали.
То слишком громки, то совсем тихи,
они еще поэзией не стали.
Их не заучит песенный герой.
Внимательно не перечтет прохожий.
В газетке мокнут под дождем порой,
всегда на чьи-то чересчур похожи.
Создатели непризнанных стихов!
Врачи. Киномеханики. Шоферы.
Вы лишь с собой до третьих петухов
о тайнах ритма затевали споры.
Слова сминали как в ладонях воск.
Шептали. Пели. Плакали. Рыдали.
Работою разгоряченный мозг
водою ледяною охлаждали.
И радовались найденной строке,
совсем по-детски выкинув коленце;
трофейным флагом комкая в руке
шершавое, как соты, полотенце.
Сгибала вас редакторская мощь.
Стихи щербаты были, как початок.
Преодолев сопротивленья морщь,
переболели корью опечаток.
Пусть нарочный вам гранок не носил
и не звонил приветливо издатель,
трудились вы, не экономя сил,
не делая рывков от даты к дате.
И птицей мысль рвалась из-под пера,
и песней оборачивалось слово,
и жизнь была воистину сестра,
весна листвою закипала снова.
Но чтобы громом потрясать сердца,
поверьте, мало, чтоб стихи издали,
жизнь, как спидометр, выжми до конца,
чтобы всерьез хоть в старость принимали.
А слава?. Все судить о ней лихи.
Яд и лекарство. Действенное средство.
И помещают ранние стихи
все чаще в рамочке "Из лит. наследства".

Была моя любимая,
как птица, нелюдимая,
твердила: улетим
за тридевять земель-морей,
поможет утренний Борей
дыханьем молодым.
И был крылатым синий плащ,
как солнце, поцелуй палящ,
и очи, как звезда,
пронзали взором ливневым;
и звал я птичьим именем
любимую тогда.
Но жизнь — она капризная,
вспорхнула птица сизая,
ничем не удержать…
Не перышко не дымчато
осталось птичье имечко,
да некому сказать!

Ау, осенняя деревня,
откликнись: помнишь или нет,
как я валил тебе деревья?
Как открывал твой лад и свет?
Нас было десять: две девчонки
и восемь городских парней.
Работа въелась нам в печенки
и вряд ли делала добрей.
Пилой двуручною пилили
неподдающийся сосняк,
порой не зная: сучья или
трещит натруженный костяк.
Мы с этим лесом попотели.
Мы стали там родней родни.
И говорили лишь о деле.
А суесловить — нет. Ни-ни.

Стали ближе и знакомей
тоже брался за узду
взбудораженные кони
на Аничковом мосту.
Гривы по ветру летели,
и казалось: воздух взрыт
мощностью чугуннотелой,
дикой яростью копыт!
Так хватают почву корни,
рыщут — непокорные!
Рвались клодтовские кони
на четыре стороны.
Фантазируя на тему
убегающих коней,
я хотел представить время
обтекающим людей.
Искривленное пространство
показало бы тогда
золотое постоянство
мысли, воли и труда.
Как, взнуздав уздой железной
молодого скакуна,
человек летит над бездной
лет — без отдыха и сна.
И сравню — у монумента
(в этот миг они равны)
напряжение момента
с натяжением струны.

Славен утра первый признак,
пробудивший небосвод!
В нем дыханье новой жизни,
мысли ласточкин полет!
На молекулы рассыпан
зыбкий воздуха алмаз…
Пусть воронкой ненасытной
утро всасывает нас!
Пусть по юному несносен
голосов зудящий рой!
Зря ль вершины тонких сосен
ветер гонит пред собой?!
И лелеет не впустую
с неизбывной старины
клад, разбив на рябь речную
злое золото волны.
Ветер нас с тобою вертит
и подталкивает зря ль,
если рано на рассвете
ярче ширь и глубже даль?!
И не зря теплом даруя
нас, деревья и цветы,
солнца трепетные струи
льются с вечной высоты!