Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

Для других он лишь áнглийский дэнди,
С кем видаешься в клубе за ужином.
Для меня ж он – восточный эффенди,
Редким – черным – подобный жемчужинам.

Взор его как печать Солеймана —
Непонятный, огромный, агатовый…
Словно плод, но во дни Рамазана,
Рот нетронутый, полный, гранатовый…

Он встречает меня как эмиры:
Очень важно и очень искательно…
И рукой, где блистают сапфиры,
Он ласкает… О, как обаятельно!

Я целую те руки, те перстни —
И у ног, как рабыня любимая,
Я пою ему тихие песни
Про восточные страны родимые…

Я пою о игривых газелях
И о ласковых маленьких гуриях,
О висячих садах и постелях
В бирюзовой листве и лазури их…

И тогда мы не в серой Европе, —
Мы – в волшебно-пестреющей Азии.
О, пьянящий очей его опий!
О, мои золотые фантазии!

Пусть другие все видят в нем дэнди, —
В глуби сердца я тайну свою ношу:
Вижу я лишь в восточной легенде
Моего несравненного юношу.

Он – очень юный, но высокенький,
Прямой и чопорный немного.
В пластроне снежном, смольном смокинге,
Как серафим, он смотрит строго.

Его манит улыбкой женщина —
Идет он мимо непорочным,
А прелесть лика не уменьшена
Ниспавшим локоном полночным.

Ему бросает страстный клич она —
Молчит он, оставаясь чистым,
А тайна лика увеличена
Склоненным взором золотистым…

Он – очень строгий, но молоденький
И томный, трепетный… со мною.
Горит коричневая родинка
Над правой розовой щекою.

Что медлим мы, одним томимые?
В краях, где все как серафимы,
Уже была тобой любима я,
О, мой любимый! Мне родимый!

Моим лобзанием дожизненным
Твой лик, как родинкой, отмечен,
И здесь, на свете укоризненном,
Роман наш будет свят и вечен.

Чувство разумом не делится:
Я люблю тебя всего.
Даже мелочи, безделицы
Из костюма твоего.

Даже утренние галстуки
Мерклых розовых тонов,
Даже пояс для гимнастики
Мягких радужных шелков.

И рубиновые запонки,
И змеиный портсигар,
И жасминовые запахи,
Что таит фиксатуар…

Всё мне мило, всё мне нравится, —
И любуясь, и любя,
Не к узывчивым красавицам
Так ревную я тебя…

Не к товарищам уветливым
Я тебя ревную, друг,
В час, когда ты шагом медленным —
Весь восторг – в наш входишь круг…

Я боюсь, чтоб не увидели
Лик твой те, кто мудр и сед,
И неволей не похитили
От меня, мой Ганимед.

Ибо ими только ценится
Красота, что так юна,
Да одной былой изменницей,
Что вдруг сделалась верна.

В лавке турка, фруктовой и винной,
Я его повстречала случайно.
Был он юный, прекрасный, невинный, —
Полный светлой и сладостной тайны…

Он стоял под листвой вырезною,
Выбрав лучшие в собранных гроздах,
Я ж под тень ту укрылась от зною,
Дав себе меж прогулками роздых.

Розовели с мускатом бутылки,
Голубели с сотерном корзины,
И синели на смуглом затылке
Кудри юноши, черны и длинны.

Я вошла. И стояли мы рядом
С тихим вздохом, с дыханием бурным…
А кругом всё цвело виноградом,
Голубым, золотым и пурпурным.

И тот погреб в селенье убогом
Мнился мне Элевсинским жилищем,
Он же – богом, таинственным богом —
Тем Иакхом, что, девы, мы ищем…

Оттого не забыла доныне,
Не забуду и сделавшись старой,
Этот локон я исчерна-синий
На затылке, златом от загара.

Я бродила вдоль уличек узких,
Я толкалась на ярких базарах,
Между лиц горбоносых нерусских,
Между кликов гортанных и ярых.

У восточной искательной черни
Покупала я всё, что желала:
Ятаган серебрящейся черни,
Амулет из кровавого лала,

И оранжевой кожи чувяки,
И зеленых шелков покрывало,
И шербеты, и дыни, и маки, —
Что желала, то всё покупала.

Не купилось лишь то, что дарится,
Что желалось всех больше и раньше…
Ах, зачем я не Крыма царица!
Ах, зачем – не Татарии ханша!

Я купила б раба молодого
С грустным взором, темнее агата,
От загара совсем золотого,
Золотого от складок халата.

Был бы он – мой любимый невольник,
Мой возлюбленный телохранитель,
Виночерпий, и спальник, и стольник, —
Господин мой и в негах учитель.

Мы легли с ним на кровле, нагие,
Влюблены и стыдливы безмерно —
И на ней насладились впервые,
Как в Эдеме своем правоверный.

Сердоликами искрились луны
С черных высей и белых мечетей, —
И свершали мы, стройны и юны,
Что свершали, в полночном их свете.

На коврах персианских, с узором,
Меж арабских, с разводами, шалей
Мы сливались устами и взором,
Мы колени и плечи сближали…

А когда мы забылись близ неба
На хрустальной блаженства вершине,
Нам нежнейшие снились эфебы,
Что ласкали невиннейших джиний.

Мы на кровле той с ним пробудились,
Смущены и счастливы безмерно —
И впервые на ней помолились,
Как на доме своем правоверный.

Ах, возлюбленный! Уж утро встало…
Уж не видно оникса луны,
А видны уже зари кораллы…
Мы ж неутоленно влюблены.

Много ты вчера со мною скушал
Золотистых ягодок ююб,
Много песен ты со мной прослушал
Птиц буль-буль, звенящих из-за куп…

Долго ты оказывал мне ласки,
Тоньше, сладостней одна другой,
Долго я рассказывала сказки,
Шахразаде равные одной…

Как смешил тебя злосчастный евнух,
Как дивил неистовый эфрит…
В негах еженочных, ежедневных —
Только в них! – нас жизнь теперь манит.

Призовем почтенного же кади
И его свидетелей седых,
Чтобы мне по брачном том обряде
Быть всегда меж милых рук твоих.

Ах, мы влюблены неутолимо…
Но, возлюбленный, слезы не лей, —
Только ночь одну ведь провели мы:
Нам осталась тысяча ночей.

Хорошо в прохладном быть гамаме
Молодой любовников чете.
Часто мы бываем там утрами
Вместе, по восточной простоте.

Брызжут и журчат фонтана струи
Пенистым певучим серебром, —
И, друг друга наготой волнуя,
Мы в бассейне мраморном плывем.

Воспринявши сладостную свежесть,
По циновкам тонким мы бежим,
Чтобы, на диванах мягких нежась,
Отдыхать с кальяном голубым.

Покрываемся мы тут неспешно
Пестрыми чалмою и чадрой,
Забавляемся игрой негрешной —
Милою любовною игрой…

Здесь, где мавританские колонны,
Шахматы, диваны и бассейн, —
Милый мой – Анис, араб влюбленный,
Я ж – его возлюбленная, Зейн.

Ах. Когда бы я была Гафизом,
Начертала б, уходя, я стих
Кармазинной вязью по карнизам:
«Человек, есть рай в местах земных».

Как солнце, взор твой желто-карий. Моим ты будешь.
Как абрикос, твой лик в загаре. Моим ты будешь.
Я, в первый раз тебя увидев, себе сказала,
Склонясь, как в неизбежной каре: «Моим ты будешь».
С тех пор безумится мой разум, и сердце ноет,
И кровь – в мучительном пожаре… Моим ты будешь.
О, юноша, простой и дивный! О, жемчуг Крыма!
О, цвет старинных трех Татарий! Моим ты будешь.
Тебе подобных нет в Гурзуфе, Бахчисарае,
Да что! и в Карасубазаре… Моим ты будешь.
Пусть я не женщина востока, не дочь ислама,
Не под чадрою, не в изаре, – моим ты будешь…
Ты сам то знаешь, сам бледнеешь, изнемогаешь…
Так подчинись же сладкой чаре. Моим ты будешь.
В саду ночном, с Эдемом схожим, где пальмы скроют,
Где утаит араукарий, – моим ты будешь.
Чуть засверкают звезд смарагды, чуть замерцает
Елей в хрустальном лунном шаре, – моим ты будешь…
Зальются возле нас цикады, взлетят фонтаны
И вспыхнет пурпурный розарий… Моим ты будешь.
Я песни дам тебе и сердце, и даже… губы.
И, мир забыв при этом даре, моим ты будешь…

Темно-синий и палевый виноград поспевает.
Золотой и эмалевый виноград поспевает.
Эй вы, юноши, с кудрями, что кистям тем подобны,
Все – в сады, что вскопали вы! Виноград поспевает.
Вы оставьте дома свои, жен унылых, увялых
Под чадрою вуалевой… Виноград поспевает.
Каждый мчись к винограднику на мажаре ль гремучей,
На челне ли причаливай. Виноград поспевает…
И, бродя между гроздами, выбирая спелейший,
Пей пьянящий хрусталь его… Виноград поспевает.
Я ж… Меж вами я выберу… И кто сердцу всех слаще,
Смело взглядом опаливай… Виноград поспевает.
И приблизься доверчиво… И о страсти ответной
Не проси, не вымаливай. Виноград поспевает…
Молча рот мой улыбчивый, незакрытый и алый
Поцелуем ужаливай. Виноград поспевает.
Ну, а тот, кто любил меня и еще так недавно, —
Уаллах! Мне не жаль его… Виноград поспевает.

Наяву ли, не в мечте ли я коснулся ее руки?
И огонь, и трепет в теле… Я коснулся ее руки.
В ароматном мраке ночи, чтоб домой ей пройти помочь,
В кипарисах, что чернели, я коснулся ее руки.
Как пастух, в игре искусный, не испытанной им еще,
Но отзывчивой свирели, я коснулся ее руки.
Как находчивый охотник им изловленной, неручной,
Но уж ласковой газели, я коснулся ее руки.
Словно путник истомленный серебрёного кувшинá
С влагой свежею ущелий, я коснулся ее руки…
Как козленок – ветки вешней, первой лилии – мотылек,
Гибкой удочки – форели, я коснулся ее руки.
Тонкой, нежной, обнаженной, ах! с круглящимся локотком,
Чьи изгибы холодели, я коснулся ее руки…
То случайно ли свершилось, или сам я того желал,
Иль мы оба захотели, – я коснулся ее руки.
А теперь не сплю ночей я, грежу только лишь об одном:
Ах, когда бы здесь, в постели, я коснулся ее руки!
А потом и уст, и персей, так же пламенно и легко,
Как во мраке еле-еле я коснулся ее руки…

Если я бледна, нема, в том луна лишь виновата.
Если я схожу с ума, в том луна лишь виновата.
Ах! Жалею я почти, что не дева я гарема,
Не Зюлейка, не Фатьма, – в том луна лишь виновата.
В час, когда сгасает день, город сказочно объемлет
Серебрящаяся тьма… В том луна лишь виновата.
Все сады кругом – и мой – как агат и бархат черный,
Как из мрамора дома. В том луна лишь виновата.
Море ж издали шуршит и блистает, как густая
Бисерная бахрома… В том луна лишь виновата…
И стою на кровле я, длиннокосая, босая…
От очей бежит дрема… В том луна лишь виновата.
В мыслях, в сердце – только он, он, чья поступь – бег газелий,
Лик – янтарная хурма. В том луна лишь виновата…
Если он сейчас придет, – домик мой так отдаленен,
И тропа так непряма, – в том луна лишь виновата.
Если к двери я сбегу, задыхаясь, замирая,
И впущу его сама, в том луна лишь виновата.
Если буду с ним потом я, как эта полночь, пылкой,
Не холодной, как зима, в том луна лишь виновата…
И коль утром средь одежд вдруг окажется мужская
Белоснежная чалма… В том луна лишь виновата.

Словно белый цвет магнолий, мой платок.
Как барашек белый в поле, мой платок.
И любовного желания залог,
И любовной знак неволи – мой платок…
Вот, бери, плясун прекрасный, чьи глаза
Вмиг мне сердце укололи, мой платок.
Но, кружась, за пояс радужный свой спрячь,
Чтобы в бережной был холе мой платок…
Ах!.. Ты вздрогнул… Ты стоишь, за грудь схватясь.
Не с тобою разве боле мой платок?..
Да, ты ищешь, озираясь и клонясь,
И дрожа, как бы от боли, мой платок…
Что там? что там? То не пена ли ручья?
То не горлинки крыло ли?.. Мой платок.
Как ты вьешься, как крадешься и… схватил,
Горд, как ханыч на престоле, мой платок.
А потом к устам пылающим прижал,
Как меня саму давно ли, мой платок…