Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

Раз, когда на празднике песнь я пела,
Юная ступила ко мне подруга
И спросила голосом любопытным,
Взором лукавым:

«Кто же эта муза, о поэтесса,
Что тебя на пение вдохновляет? —
Не златоволосая ль Каллиопа
С стилосом четким?

Или белокурая то Эвтерпа
В светловейной тунике, с томной флейтой?
Иль Эрато русая, в розах росных,
С страстной кифарой?»

На вопрос наивный я отвечала,
Лиру отложивши и улыбнувшись:
«Муза эта, девушка, не с Олимпа,
Не с Геликона!

Муза эта, знай же! не из бессмертных,
Хоть и выше нас с тобой легким станом…
Не из дев та Муза, хоть всех нас краше
Ликом прелестным!

Кудри ее коротки, ярко-черны,
По-мужски не собраны и не свиты,
Щеки же смуглы и покрыты пухом
Так не по-женски!

Ах! она, безмолвная, просит гимна…
Ах! она, бескрылая, ввысь уносит…
Знать ее желаешь – ищи прилежно
Здесь, между нами:

Между милых отроков, льющих вина,
Между нежных юношей, вина пьющих…
Угадаешь верно – тотчас сознаюсь:
Вот моя муза!»

В жизни обычайной – дневной, вечерней —
Находясь меж девушек или женщин,
Не кажусь, увы! я от них отличной,
Их я не выше!

Так же слишком пышны мои одежды,
Чересчур роскошны мои прически,
Та же их двусмысленная улыбка,
Взор их лукавый…

Но наступит ночь – и всю ложь я скину,
Как свои сандалии алой кожи,
Как свои перловые ожерелья, —
Стану иною.

Сходит на меня, облиставши очи,
Опахнувши грудь и чело овеяв,
Всколебав мой слух, взволновав уста мне,
Дух песнопенья!

И летят стихов моих новых рифмы,
Словно стая горлинок голубая,
Что, гурля любовно, воркуя дружно,
Вьется меж облак…

И цветут метафоры их живые,
Словно маков розовых сев весенний,
Что, всходя легко, распускаясь ярко,
Тянется к солнцу…
Вот тогда, увенчана и крылата,
Я не схожа с женщинами другими:
Их, земных, тобою я превышаю,
О вдохновенье!

Нежная пособница всем поэтам!
Пылкая помощница всем влюбленным!
О, весна, улыбчивейшая Ора,
Снова пришла ты!

В голубом хитоне, раскрытом ветром,
В розовой хламиде, развитой летом,
Принеслась на крыльях ты журавлиных
В ивовой верше.

И теперь в лугах мотыльки порхают,
Словно облетающий желтый лютик,
И, как мотылек золотой уставший,
Лютики никнут…

И теперь все девушки – с милым другом,
Я одна лишь с милой блуждаю лирой,
Ибо нет отзывчивей и вернее
Этого друга!

Выскажет звенящая всё томленье,
Весь стыдливый трепет, душой таимый,
И твое над нею очарованье
Смерти сильнее…

Ты ж мне дай венок не из роз цветущих —
Из неувядаемых иммортелей, —
Пусть другим даруется знать блаженство,
Мне же – бессмертье!

Небо голубело так благосклонно,
Так сияло солнце!.. А я прощалась
С ним, моим единственным юным братом,
В бой уходящим.

Шел со мной он ровным военным шагом,
Кортиком блестя и бряцая мерно,
Бодро лик обветренный улыбался,
Очи ж грустили…

Как его потом я к груди прижала!
Обвила руками! Никто б не отнял…
Но скрепила сердце, сдержала слезы.
Так мы расстались.

С кем теперь я буду в саду отцовском
Синие подснежники рвать весною?
С кем я буду осенью собирать там
Желтые груши?

И кому печали свои поверю?
И кому открою свои восторги?
Нет его, нежнейшего друга детства,
Больше: всей жизни!

Но живит меня золотая вера,
Что услышит небо мои моленья, —
Что для нас, родных и душой, и телом,
Будет свиданье!

И, когда под дуб, что посажен дедом,
Снова сядем мы, как детьми сидели,
Слезы, что сдержала теперь, пролью я,
Но уж от счастья…

Безмятежно, несмутимо
Ты прошел однажды мимо —
Непорочный и немудрый,
Лучше самой лучшей грезы.

Ах. Плечо крутое крыли
Голубые перья крылий,
Над главою синекудрой
Бились розовые розы…

Или это мне казалось…
Пальма, веясь, колебалась,
Колыхалось море, пенясь, —
Было всё подобно раю.

Шел ли ты на пляж купаться,
Иль на мол в челне качаться,
Или в парк резвиться в теннис —
Я не знала и не знаю.

Я лишь вслед тебе глядела,
Силуэт следя твой белый,
Пред тобой благоговея
И тебя благословляя…

Образ Юноши. Ты вечен,
Ты в душе живешь, как встречен, —
Мчащим, розой в беге вея,
Крылья к лёту расправляя.

Остров южный краснолиственный
Принял лодки утлый остов,
И меня в тоске убийственной
Виноградный принял остров.

Воздух, море – всё эмалево,
Всё полно небесной сини…
Здесь, душа моя, замаливай
Грех тягчайший – грех уныний.

Солнце, почва – так всё палево,
Так полно огня земного…
Здесь, душа моя, опаливай
Край крыла любовью новой.

Ибо здесь живет тот юноша,
Что мелькнул раз предо мною,
Знойным ветром в лик мой дунувши
И гвоздикой огневою:

Был в одежде он фланелевой,
В золотящейся панаме…
О, Эрот, порхай, постреливай,
Чтоб любовь была меж нами.

Чтоб стрела пронзила юноше
Светло-бронзовые перси,
Чтоб пришел ко мне, осунувшись,
И сказал: «Люби и вверься».

Вот тогда с лобзаньем смешанный
Виноград вкушу пунцовый, —
И душе моей утешенной
Будет остров – Наксос новый.

Вдвоем вступили мы в виноградный сад —
Идем аллеей золотолистых лоз, —
И грозд зеленый, алый, черный
Виснет у плеч, задевает кудри.

Толпа работниц полнит корзины нам
Агатом сладким, яхонтом, ониксом, —
Шатка их поступь, голос резок,
В спутанных косах – сухие листья.

Вдали круглится матовый неба свод,
И в нем, пурпурный, густо течет закат,
Как в терракотовой амфоре
Винный запас, что с водой не смешан…

Как запах терпок, трепетен шорох трав! —
То в желтой хлене, тихо влачащейся,
Проходишь ты, богиня Осень,
Сладко пьяня и светло безумя.

О, не вернулся ль к нам Дионисий век?
И не мэнады ль – эти все девушки?
А он, мой спутник, странный, стройный,
Не сам ли Вакх, Ариадны милый?

Он только глянет – в сердце стихает боль…
Он улыбнется – и утешение…
Целует он – и ярый пламень
В кровь проливает фиал тот алый.

Ты весь – во времени микенском,
Ты весь – в доэллинской стране.
В твоем лице, мужском и женском,
Вскрываются их тайны мне.

Твои улыбчивые губы
Смеются смехом божества,
А кисти рук красиво-грубы,
Как у лесного существа.

Твой стан по-юношески гладок,
Не мускулист, хоть и силен,
Но множеством кудрявых прядок
Твой лоб по-девьи обрамлен.

И дух твой в чудном разделенье:
Порой ты свят, порой ты пьян,
То золотой овеян ленью,
То светлым буйством обаян…

Вот почему, никем не понят,
Блуждаешь ты земной тропой,
Но, если все тебя погонят, —
Пойду с тобой и за тобой.

И ты, безумный, ты, бесстрастный,
Меня признай, ко мне склонись.
Будь мой божок, живой, прекрасный,
Мой архаичный Дионис.

Когда ж мой голос, вольный, дерзкий,
На пенье будет вдохновлен, —
Не Аполлон будь Бельведерский,
Будь мне – Тенейский Аполлон.

Брови бога всё хмýрей и хмурей,
А уста всё упрямей, упрямей…
Не валяется он уж на шкуре,
Не играет с своими зверями.

Грустно черная бродит пантера,
Что ласкалась к нему, как голубка,
Тускло медная никнет кратэра —
Не берет из нее он ни кубка.

И поодаль, влюбленная жрица,
Грудь терзаю и волосы рву я:
Бог не хочет ко мне приклониться,
Бог не хочет принять поцелуя.

Чем, когда я его рассердила?
Не улыбкой ли, слишком уж мудрой?
Не любовью ль своей неостылой?
Не красой ли, как грозд, рыжекудрой?

Вен лазурных разрежу я нити,
Я налью ему пурпурной крови, —
Может быть, он не станет сердитей,
Может быть, он не будет суровей…

Нет. Не нужен обет кровожадный:
Нежно стиснуты руки и плечи, —
И блестит над земной Ариадной
Лик слепительный, нечеловечий.

Вновь лежит он на бархатной пуме,
То меня, то пантеру лелея,
Весь светлея от вин и безумий…
Есть ли бог милосердней и злее…