Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

Средь черно-сизых хвой, листвы янтарно-карей,
Как зачарованная я, дивясь, иду.
Не собраны ли здесь, в массандровском саду
Растенья странные обоих полушарий.

Вот стрельчатый бамбук, а вот араукарий,
Похожий на морей гигантскую звезду,
И пальмы, вскинувшие веер в высоту,
И пышный, редкостный, так милый мне розарий.

Таким был некогда, должно быть, рай земной.
О, если б Евою, кудрявой и нагой,
Я, любопытная, и в нем, как здесь, блуждала,

Меня бы соблазнил смарагдоокий змей
Не грубым яблоком, блестящим средь ветвей,
А розой тонкою, как рот красавца, алой.

На пологих холмах, светло-алых, зелено-белесых,
Средь квадратов земли, где взошли уж пшеница и мак,
Молодые татарки в окрашенных охрою косах
В почве странно-кирпичной сажают рядами табак.

Яркий шапочек бархат и бледные чадр их лоскутья,
Лиц шафранный загар и оранжевый цвет их ногтей —
Всё слежу я раздумчиво с пыльных камней перепутья,
В миг, когда мой возница поит у фонтана коней.

Вот сажают, простые, они это пышное нежное зелье, —
А быть может, листов его дым ароматный потом
Я, слагая свой стих, вдохновенного полный веселья,
Выпускать буду тонким, кармином подкрашенным ртом.

Под бледной Веспера звездою
Блестя прекрасной смуглотою,
Он гнал стада свои в лугах.
Свирель в устах умелых молкла,
И лютиков гирлянда жолкла
В густых синеющих кудрях.

Кругом под голубые ивы
И серебристые оливы
Брели козлов и коз четы.
О ствол рога их терлись в неге,
Глодали горькие побеги
Их влажно-розовые рты.

Дыша благоуханьем женским
И благовоньем митиленским,
Бежала я его тропой,
Слегка коснулася хитоном,
Пощекотала анемоном —
И увлекла, смеясь, с собой.

Он трепетал… И взор свой карий
И тело в золотом загаре
Сближал с моими всё знойней…
В младенческом испуге глянул,
В восторге юношеском прянул —
И спит уж на груди моей…

О, спи! Блаженней нет покоя…
Да, не была я глупой Хлоей,
Презревшей трепеты твои.
Была Ликенион я мудрой, —
И мной тебе, сапфирнокудрый,
Открылись таинства любви.

Пьянили слух созвучья Скрябина,
Как грома дальнего раскат,
А над вершиною Могаби
Навис оранжевый закат.

И нечто странное мне грезилось,
Мне, стывшей в холоде моем,
Мне, утонувшей в сукнах кресел,
Остановившей взгляд на нем.
…………………………

Казалось, шла я по извилинке
Тропины горной и лесной
К ручью средь лоз, где, горд и силен,
Кентавр пасется вороной.

Вот он. Прекрасный, полный пламени,
Он жадно пьет, втянув бока,
Крутя хвостом, тряся кудрями,
Никем не взнузданный пока.

Я подкралась к нему – и выждала…
Затем, вдруг выступив из куп,
Погладила с лукавством трижды
Ладонью белой темный круп.

И мигом, дерзкая наездница,
Вскочила на спину его,
Чтоб мчаться к высоте и к бездне,
Царя над ним, как божество.

Взвилось и билось в первой гордости
Всё тело юноши-коня,
Но обвила рукою твердой
Строптивейшую шею я.

И лик мечтательный и чувственный
Он обратил, дивясь, назад, —
И полон стал покорной грусти
Невыразимо-светлый взгляд…

Руке той крошечной, украшенной
Блестящим острием ногтей,
Он улыбнулся, тих и страшен,
Но молча подчинился ей.

Сияла высь, зияли пропасти,
Алели лозы, рдела высь, —
А мы, неистовые оба,
Стремглав неслись, неслись, неслись…
……………………………..

Безумили созвучья Скрябина,
Как страсти близящейся яд,
И уловила я ваш рабий
На миг и снова гордый взгляд.

Что ж! В виноградных дебрях Таврии
В закат вот этот золотой
Недаром мчалась на кентавре
Я, опаленная мечтой.

Пусть жжет нас, как героев Гамсуна,
Любовь, похожая на гнев,
Ее усладам я отдамся,
Надменный, Вас лишь одолев.

Феатров эллинских живы протагонисты.
Актер древнейших сцен новейшей воскрешен. —
Мне голос слышится, как мелодичный стон,
И профиль видится, прямой, антично-чистый…

Расцвечивался свет густой, как аметисты,
А чаще – палевый, прозрачный, как лимон…
Как пел он! Как влачил свой пепельный хитон
И на кудрях носил венок зеленолистый!

Фамире за игру что принесу я в дар?
Алеющий цветок, как и с вином кантар,
Равно для юноши печального не близки.

Его, соперника Эвтерпы и других,
Достойна только песнь служительницы их…

Прими ж, о кифаред, ее от кифаристки!

Тот – в тигровом плаще, пятнистом, как цветы,
А этот – в милоти, туманов темнорунней.
Один – безумный бог и вождь хмельных плясуний,
Другой – пророк святой и враг их красоты.

Но оба роз свежей и утр весенних юней.
И странно схожи лиц пленительных черты,
И указующие тонкие персты,
И рты, изогнутые в виде полулуний…

О, лик двусмысленный! Как твой призыв манящ!
Но вслед за тирсом ли во мглу смолистых чащ
Помчусь я ликовать, как буйные мэнады?

Иль за Крестом пойду, чтоб молодую плоть
В пустыне пламенной, скитаяся, бороть,
Раскаясь и страшась судьбы Иродиады?..

Весной тосканскою, сиреневой и серой,
Когда прозрачится небес аквамарин
И розовый цветет по рощам розмарин, —
Зеленовзорая приходит Primavera.

С ней Флора шалая и томная Венера,
Но не поется ей средь мреющих равнин —
Под свист фарфоровых пастушьих окарин
Идет безмолвная и смотрит с смутной верой…

Вдруг, чу! из нежных уст понесся гимн: Эол —
К подруге прилетел, голубокрыл и гол,
Развивши перевязь пурпурового шарфа…

Не такова ль, скажи, и ты, душа моя?
Живешь ты, юная, немея, грусть тая,
Но мчится твой Эол – и ты поешь, как арфа.

Смертельною, увы! я ранена стрелой…
Я, что искуснее и опытней стратега,
Я – первая в стрельбе, в искусстве скачки, бега,
И кем же. Отроком с улыбкой золотой.

Струится кровь моя, и алою каймой
Змеится в тунике, белевшей чище снега,
Но тело мне томит блаженнейшая нега,
И очи застланы лазурнейшею мглой…

О, сестры вольные. О, амазонки. Выньте
Стрелу Эротову, что в сердце мне впилась…
Иль с победителем свою подругу киньте,

Чтоб радостно она в Элизий вознеслась,
Вздыхая о кудрей душистом гиацинте,
О чаром янтаре жестоко-нежных глаз.

Порой и зелень вешняя язвит,
И месяц жалит серебристосерпый,
И даже флейта, данная Эвтерпой,
Опущенные руки тяготит…

Да, тьму людской вражды, неправд, обид
Не побороть, как сил в себе ни черпай. —
О, скрыться бы, как та луна в ущербы,
Как тот побег, когда в снегах он спит!..

Но знаю, знаю, тверже всяких истин:
Через неделю будет ночь светла
И лес через полгода – пышнолистен,

И вновь пойду я, мудро-весела,
В тот самый мир, что так мне ненавистен,
Навстречу жал и стрел, не помня зла.

Madam George Sand! Как ваше имя свято
Для нас, писательниц, для женщин, нас.
Как мил ваш лик с мерцаньем южных глаз
И кожей нежною, оливковатой…

И женственность руки продолговатой,
Которой созданы Лоранс, Орас.
И рот мужской, лобзавший столько раз,
Где пахитоска тонкая зажата.

Чудесный романтизма андрогин!
Вам равно шел камзол и кринолин, —
И, вея гением и страстью пенной,

Прекрасной вы казались, не как все…
Недаром пел вас горький стих Мюссэ
И сладкая прелюдия Шопена.

Твой голос – трепетный девический,
И помысл твой – туманный женский,
Но в них глубинный вздох космический,
Всполох таинственный вселенский…

Еще ты помнишь тени, шепоты
Золотояблоновой кущи, —
И смуглые от солнца стопы ты
Направила к земле цветущей…

Но ты уж чуешь светы, рокоты
Золотомиртового века, —
И светлое от неба око ты
Склонила вниз на человека…

Влекись же в мир, от всех завешанный,
Грядущего или былого
И, просветленной иль помешанной,
Скажи свое мужчинам слово.

Дельфийской будешь ли сивиллою
Иль русской бедною кликушей, —
Про тайну страшную и милую
Им пой – и голос мира слушай.

Вакханкой станешь пышногроздою,
Хлыстовкой ли, под платом строгой, —
Про радость светлую и грозную
Им пой и слушай голос Бога.

Пусть песнь та славится, порочится, —
Живи, люби, умри, не внемля…
Ищи, паломница, пророчица,
Здесь, на земле, иную землю.