Дмитрий Воденников - Обещание
Поэтому все напрасно. Но мне еще Е.С. говорила: «У тебя странные реакции: иногда о тебе говорят грубые вещи и кажется, что ты должен взорваться, а ты смеешься, а иногда ну сказал человек глупость, или пошлость, или умность (разницы нет), но в любом случае – так, среднюю, ничего, в сущности, обидного: ну не понимает или понимает иначе, ведь на самом деле неважно – а ты взрываешься. И как будто заболеваешь».
...потому что рана.
Причем она явно старая, наработанная (натертая). Всеми дураками, всеми умными, всеми «прекрасными» и «ужасными»... С коростой. Да и болит как-то паршиво: по-старому (уже хорошо ведомой болью и беспомощностью), но каждый раз – сильно. Объяснять мне это некому. Говорить об этом не стоит. Однако я говорю. Потому что болит всегда то, что должно болеть.
А потом – бац! – и цветет.
А я-то думал, все, что останется от меня, —
быстротечная майская муть, светло-зеленая слава,
но всё, что останется здесь, – ваши глупые имена,
которые я разбрасывал горстями налево-направо.
...Мать носила его с трудом, держала его взаперти,
думала: вот же неугомонный, надо Иосифу все рассказать,
а он стучался в нее, будто в дверь, просился войти
(а может, наоборот, боялся – просился не выпускать).
– А может, я не хочу быть ни мальчиком, ни девочкой,
а хочу быть, допустим, белкой? —
говорил он то ли с собою, то ли с розовой пуповиной
(впрочем, вряд ли он видел, какого она там цвета):
– Может, я хочу быть кроликом – на целую половину?
А может, я хочу быть столбом ослепительно-белого света,
стоящего вверх, уходящего в небеса?
...А мать говорила Иосифу: Я любила тебя, и поэтому
пусть у него будут твои голубые глаза.
Но что мы знаем о том, что ждет нас еще – впереди?
...в этом смысле мне нравится, как сказал один поэт про другого поэта (будем считать, имярека): «Его стихи напоминают обращение Сталина к народу в первые дни войны: братья и сестры – одновременно царское слово (лукавое) и растерянность человека».
– Да, потрясающее определение.
...Сухое и жаркое лето... Неизвестность, тревога, пышная зелень Москвы, свобода от гнета, – и никто не знает, будет ли через четыре года (и чья?) победа.
А стихи – это есть первые дни войны.
Поэтому давайте соизмерять масштаб, чтоб потом
не хныкать
(и чтоб по углам не хихикать – тоже давайте соизмерять
масштаб),
потому что все, что ты сделал не так: лживый фильм,
ужасную книгу —
все в слабоумных тапках вернется к тебе назад.
...Но женщина – между тем – напружинившись, как
сиреневый куст,
все-таки выталкивает ребенка и думает: «Господи, как
хорошо»:
наконец-то можно лечь на живот и так полежать чуть-чуть,
на сдувшемся животе, пока молоко – не пришло.
А ребенок – пока еще не настали последние дни войны
(и нам есть еще кого выбирать и есть кого обнимать)
чувствует свой пупок и вытягивает из большого мешка
судьбы
самую кареглазую, близорукую, как и мать...
ЛАГУЗ (ВОДА)
Не по этой ли причине вчера (на том тонком перешейке между сном и реальностью) – я вдруг увидел себя и нескольких людей в молочно-сером киселе. Людей было немного, но было понятно, что это все. (Просто видение не хотело тратиться на показ сразу всех 14 миллиардов, бывших и небывших, решило обойтись символической кучкой.)
Мы все стояли в каком-то огромном ковше, кисель был нам по пояс, а кому – и по плечи, но, видимо, нам всем было этого мало, мало... Так что мы еще черпали ручными ковшиками этот кисель – и пили.
Кисель тек в рот и мимо (по подбородкам, по груди, по «усам», по шее) – благо недалеко было течь: мы уже почти все в этом бесконечном киселе не стояли, а плыли... Но мы все равно черпали и черпали.
И кисель был безвкусный, но чистый.
Сквозь сон услышишь: визг детей, и лай собак, и скрип
качелей —
проснешься: а на краешке земли
твои стихи, как улицы в апреле,
так чисто вымыли, так сухо подмели.
Но дело в том, что мы уже повисли
как яблоки, и видно наперед:
один из вас – живой и белобрысый,
другой из вас – нездешний и умрет.
ПЕРТ
Зачем на мне стоять, когда суха земля?
(Так досыта, как верба зацвела,
своей судьбой я сыт уже не буду.)
Я не имел в виду, чтоб ты имел меня,
достаточно, что жизнь была моя.
Не надо звать меня, ребята, ниоткуда.
Я наконец понял, почему меня так крутит после любого общения с чужими людьми. Легче всего это объяснить на примере.
Вот только представить себе, что ты – средневековый колдун или ведьмак. И вместо того чтобы тебя сжечь, как и положено, или хотя бы прийти за конкретной помощью (ну там подлечиться или скот вернуть), – к тебе почему-то присылают людей, которые якобы хотят овладеть секретом твоей магии (о тебе что-то слышали, дали им такое задание, или сами идут, неважно), что-то понять...
Ну присылают и присылают. Надо так надо.
Люди приходят, и ты начинаешь: Вот я беру котел – зажигаю костер – ставлю котел на огонь...
– Ясно, – говорят люди. – Это чертовски интересно. Все поняли. Спасибо, что уделили свое драгоценное время. Так и запишем.
После чего люди сразу уходят, передают из уст в уста, где-то пишут, сплетничают, между собой говорят, кто-то слышит – и опять к тебе – то ли присылают, то ли сами идут, неважно.
И ты, как дурак, говоришь: Ну вот, значит, беру я котел, разжигаю костер, ставлю котел на огонь...
И все повторяется снова.
...Я понимаю, что и люди, и ты сам, и все-все только так и живут. Но еще ты понимаешь, что для колдовства, для жизни, для этого всего – кроме котла, костра и огня – нужно еще, допустим, третий день в начале первого лунного месяца, когда за мельницей у реки расцветет такой-то и такой неприметный цветок... Или что нужно взять воду для котелка именно в этом колодце и положить туда прах именно от этой соседской кошки (а никак не от другой)... И только через левое плечо.
Ну и так далее. И все что-то в этом духе.
И небольшая беда, что эти секреты и особенно-то никому не нужны или совсем непонятны. И небольшая беда, что все эти походы к тебе – сплошная профанация и завихривание пустоты. Твоей в том числе.
И уж точно неважно, что мир востребует от тебя только одну сотую (причем какой-то уж совсем очевидной мути). В конце концов – хоть какая-то польза от этого всего есть: рано или поздно – когда одряхлеешь – помогут тебе городские власти и забор поправить, и дров привезут.
А беда в том, что удивительно скучно и тошно из года в год (из века век) повторять, как каторжный: «Значит, беру котелок, развожу костер – ставлю котел на огонь...» – и так до бесконечности.
От этого и крутит.
ЭЙВАЗ
...Окопаться бы здесь – безымянной солдатской лопатой
до ближайшей весны, – чтоб на месяцев 5 или 6
на морозе звенеть полуграмотным Пастернаком,
а на Красную Горку —
цветком полоумным – зацвесть.
ИСА
(...) Я сейчас читаю одну книгу, там есть такое место: «Иса – одна из трех великих Рун Промедления. Глубокая ровная царапина на темной поверхности абрикосовой косточки. «Лед очень холоден, он прозрачен, как стекло, он сияет на солнце, которое должно долго светить прежде, чем лед растает» – эти слова когда-то произнесли мои собственные мертвые губы, и с тех пор простая вертикальная черточка – руна по имени Иса – стала символом инерции, прекращения активности, вынужденного ожидания благоприятной ситуации... Я чувствовал, как эта проклятая ледяная руна бездействия забирает мою силу – капля по капле. И все же каждое утро я начинал с гадания – в эти дни я на собственном опыте понял, что такое надежда. Я нуждался в надежде – как ни унизительно это звучит...»
Потом – после этого текста в книге идет рисунок. Самой руны.
Изображается она примерно так: |
Я закрываю книгу и – повинуясь неясно чему, сразу же встаю, иду к плетеному сундуку и беру кисет с рунами (давнишний подарок). Стоит сказать, что у меня есть смутное убеждение, что там не хватает нескольких дощечек, но проверять я совсем не хочу.
Я запускаю руку (предварительно вынув буклетик с описанием: я же говорю, что это давнишний подарок, чепуха в сущности), почему-то усмехаюсь при этом и не глядя выкладываю руну на покрывало.
Это, естественно, – |
Нет слов.
УРУЗ (ДИКИЙ БЫК И МАЛЬЧИК-УБИЙЦА)
Что мне с того, что все это – неправда:
мне только требовалось – закричать во сне,
а жизнь уже сама пришла и встала
оглохшей лестницей – в курячей слепоте.
Ведь для того и дан – оглохшим и ослепшим,
живой и резкий голос – для того,
чтоб мокрым горлом, голосом осевшим —
нас выкликали – всех до одного.
– Я тебе уже рассказывал, как в детстве меня чуть не убили? Была зима, я был в четвертом классе, шел по Стромынке, по той стороне, где знаменитый дом Русакова (памятник конструктивизма, построенный по проекту архитектора Константина Мельникова), чтобы как раз напротив него перейти на другую сторону Стромынки – на троллейбусной остановке.
