Дмитрий Воденников - Обещание
– Я тебе уже рассказывал, как в детстве меня чуть не убили? Была зима, я был в четвертом классе, шел по Стромынке, по той стороне, где знаменитый дом Русакова (памятник конструктивизма, построенный по проекту архитектора Константина Мельникова), чтобы как раз напротив него перейти на другую сторону Стромынки – на троллейбусной остановке.
На остановке было много народа и наледь. Приближался троллейбус.
И тут я заметил, что какой-то мальчишка (из неведомой мне школы, на два примерно класса старше меня), старательно не глядя в мою сторону и вообще сохраняя безразличный вид, ставит ботинок рядом с моим. Так – что мне приходится отстраниться.
Я делаю шаг ближе к обочине, а парнишка (опять не глядя в мою сторону, но весь подсобравшийся) опять ставит ногу таким образом, чтобы я попятился.
На остановке этого никто не замечает, троллейбус уже совсем близко – и он делает последнее почти незаметное для окружающих, но тщательно продуманное и существенное движение ботинком в мою сторону – и я начинаю скользить.
И тогда он первый раз поднял на меня глаза.
Он смотрел не мигая. С остановившимся внимательным лицом. Видимо, чтобы детально запомнить лицо младшего школьника, который сейчас упадет под колеса.
Надо сказать, что я так удивился, что даже не испугался.
Под троллейбус я не упал, только потому что прирожденный канатоходец и слишком внимателен к странностям. Особенно тем, которые творятся рядом с моей ногой. И пока всегда выходил победителем.
– Представляешь, – говорил я тебе, вспоминая весь этот эпизод. – В принципе это же мальчик-убийца. Он, скорее всего, это делал уже несколько раз. И скорее всего, успешно. На разных остановках – чтоб не привлекать внимания.
Но мне интересно другое... Вот он возвращается домой, ставит портфель, ему разогревают суп, потом дают котлету с картошкой (или макаронами), потом – компот. Мама что-то спрашивает: «Как твои дела в школе, сынок?»
А он сидит, что-то отвечает и думает: «Это третий. Сегодня я убил третьего. Первый, второй, третий... А никто ведь НЕ ЗНАЕТ».
...в ленте своего Живого Журнала я на днях прочел забавную историю. «По пути от метро к моему дому, – писал знакомый мне виртуально юзер, – на одном из гаражей появилась страшная надпись: «Поймаю наркомана – убью нахуй!» Я не наркоман, но на всякий случай изменил маршрут возвращения домой...»
Переходя оживленную Стромынку напротив знаменитого клуба Русакова (памятник коструктивизма), я вот уже 30 лет все время думаю: «Врешь, не убьешь».
И пока победителем из этого спора-сражения выхожу – я.
СОВЕЛУ (ЦЕЛОСТНОСТЬ, РУНА СОЛНЦА)
Так вот для чего это лето стояло
в горле, как кость и вода:
ни утешеньем, ни счастьем не стало,
а благодарностью – да.
Ну вот и умер еще один человек, любивший меня. И вроде
бы сердце в крови,
но выйдешь из дома за хлебом, а там – длинноногие дети,
и что им за дело до нашей счастливой любви?
И вдруг догадаешься ты, что жизнь вообще не про это.
Не про то, что кто-то умер, а кто-то нет,
не про то, что кто-то жив, а кто-то скудеет,
а про то, что всех заливает небесный свет,
никого особенно не жалеет.
– Ибо вся наша жизнь – это только погоня за счастьем,
но счастья так много, что нам его не унести.
Выйдешь за хлебом – а жизнь пронеслась: «Это лето, Настя.
Сердце мое разрывается на куски».
Мужчины уходят и женщины (почему-то),
а ты стоишь в коридоре и говоришь опять:
– В нежную зелень летнего раннего утра
хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать...
Мать уходит, отец стареет, курит в дверях сигарету,
дети уходят, уходят на цыпках стихи...
А ты говоришь, стоя в дверях: – Это лето, лето...
Сердце мое разрывается на куски.
ПУСТАЯ РУНА
я: – А ты знаешь, что в том мешочке не было одной руны?
И знаешь какой? – Пустой.
(...на меня это произвело огромное впечатление. без шуток.
я оторвал бусину с мешочка и добавил.)
мне: – Да, добавить божественную неопределенность своими руками,
по своей воле – это прекрасный жест.
И правильное событие.
Это просто необъяснимо: жизнь идет вперед, так явно и ясно идет вперед, все меняя, тебя самого меняя (что и не узнать) – и – одновременно топчется. На одном и том же месте. Обычно это хорошо заметно в какой-то конкретной физической точке: когда куришь первую сигарету, когда бреешься в ванной, когда еще что-то делаешь обязательное и неизбежное.
Это неприятно.
Так как все километры, которые ты прошел, вся жизнь, которая тебя поменяла и ты ее поменял, – все аннулируется этим топтанием.
На одном месте, на одном месте...
Как будто вас два человека.
И один приплясывает (как газовщик дядя Вася в никогда не виданной тобой деревне) на твоей второй могиле.
И мысли: исключительно мелкие, пошлые, злые.
– Не уйдешь, – говорит дядя Вася. – Не уйдешь.
Уйду, отвечает колобок из-под земли.
Только вот сигарету докуришь, и убегу.
2007
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
СТИХИ О СОБАКЕ
когда сижу за работой
у компьютера,
а собака лежит на коленях –
иногда не глядя поднимаю ее под передние лапы, прижимаю к себе,
говорю ей: Дура ты, дура.
а сейчас, не отрывая глаз от экрана, – машинально снова поднял ее,
прижал,
говорю ей: Дура ты, дура, –
потом посмотрел:
а на уровне лица ее хвост и попа (видимо, лежала наоборот),
и ведь даже не пикнет.
Висит вниз головой.
вот так и нас бог поднимет
непонятно за что
Я называю свою течную суку – то мальчиком, то котенком,
наверное, ей неприятно, но это уже неважно:
ей будет одиннадцать лет, а мне будет – 48,
когда я останусь жить, а собака умрет (однажды).
Но пока ты еще жива и у тебя – первая в жизни течка,
я хожу за тобой с белой наволочкой – и везде, где успел,
подстилаю.
А между прочим, собачья кровь —
сначала мелкая, будто сечка,
а потом – виноград раздавленный, темно-красная и густая.
...К слову сказать, этот ужас мужчины перед
женской регулой, слабостью – и всеми кровными их делами
очень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную,
словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного...
А она, свесив голову, смотрит мне на ботинки,
лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная.
– Ну что, – говорю, – котенок? долго манипулировать
собираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне
стихотворение —
этой своей идиотской железной жертвенной кровью? —
Собака вздыхает тяжко, и я уже – капитулировал.
Потому что я сам считаю
ее – своей последней любовью.
Ну а последняя любовь – она ведь всегда такая.
Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду)
и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя
небесного сенбернара, огромного, будто облако.
А я подумал, что вот – рассыпется в пыль собачка,
но никогда не сможет мне рассказать, какая
была у них там, в небесах, – веселая быстрая скачка
и чего она так завыла, в небесах его догоняя.
Но все, что человек бормочет, видит во снах, поет —
все он потом пересказывает – в словах, принятых
к употреблению.
Так средневековой монахине являлся слепящий Тот
в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.
Поэтому утром – сегодня – выпал твой первый снег,
и я сказал тебе: «Мальчик, пойдем погуляем».
Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.
И ты побежала за мной. Черная, как запятая.
– Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она —
Жозефина
(родители ее – Лайма Даксхунд и Тауро Браун
из Зеленого Города),
поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей и как это все называется?
...Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы
меня уже сильно достали – я чувствую себя исчервленным.
Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной
в зеленом заснеженном городе, медленном, как снеготаянье.
А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет
и на большую просушку возьмет – как маленькую игрушку:
глупое тельце ее, прохладные длинные уши,
трусливое сердце и голый горячий живот —
тогда – я лягу спать (впервые не с тобой),
и вдруг приснится мне: пустынная дорога,
собачий лай и одинокий вой —
и хитрая большая морда бога,
как сенбернар, склонится надо мной.
СТИХИ О ЕЛКЕ
Проснуться в 147 лет, прочитать смс:
