Василий Сумбатов - Прозрачная тьма: Собрание стихотворений
Безусловно, тот долгий период, который отделяет выход первого юношеского сборника от книги 1957 года, – это период кропотливого и внимательного изучения поэтической традиции и поэтического ремесла. Данное обстоятельство подчеркивает в рецензии на сборник «Стихотворения» (Милан, 1957) критик Н. В. Станюхович, который, очень резко осудив сборник 1922 года («… первая книжка В. Сумбатова, в бледных и неумелых строках, перепевает чувства и размышления, общие нашему поколению – “изгоев”»), отмечал:
«К счастью В. Сумбатов оказался подлинным поэтом которого первая неудача (так определяет Н. В. Станюхович сборник 1922 г. – С.Г.) не сломила. Упорной, одинокой работой он победил первоначальное косноязычие, нашел самого себя и сумел себя выразить в последней своей книге» [14].
Критика положительно встретила сборники 1957 и 1969 гг. В них поэт стремится сочетать весь комплекс образов, подтекстов русской поэтической романтической и неоромантической традиций, одновременно отражая подлинные переживания и чувства. Сумбатов вырос во вполне оригинального поэта. С одной стороны, он связан с традициями русской эмигрантской лирики, с другой – преодолевает их, возрождая поэзию мысли, более отвечающую философским и религиозным устремлениям его поэтического мышления.
С очевидностью проявляется в этих стихах знакомство с литературой начала XX века. Сам поэт в стихотворении «Гиперборей» приводит имена:
Ахматова, Иванов, Мандельштам, –
Забытая тетрадь «Гиперборея» –
Приют прохожим молодым стихам –
Счастливых лет счастливая затея.
И несколько стихотворений сборника 1957 г., безусловно, отдают дань поэзии раннего акмеизма:
Только осень, горе и простуда,
Только боль и тяжесть пустоты!..
или:
От боли длительной нет мочи,
И жгуче, терпко и хмельно,
В хрустально-черной чаше ночи
Бурлит бессонницы вино.
И в памяти, как на экране,
Я вижу ряд своих грехов,
Ошибок и разочарований,
Ненужных дел и праздных слов.
Стихотворение «Три смерти», как отметил Ю. Трубецкой, по своей античной тематике отсылает к сборнику Брюсова «Urbi et orbi»:
Их было трое – молодых прислужниц
В известной всем таверне Азэлины, –
Все три – красавицы: Сиона дочь Мария,
Гречанка Эгле, Смирна из Египта.
Когда дохнул огнём Везувий на Помпею,
И раскалённый град камней, песка и пепла
Низвергнулся на обречённый город,
Весёлая таверна опустела…
Особенно интересны в сборнике «итальянские стихи». Они свободны от традиционного манерного экзотизма, в то же время в них поэт стремится преодолеть простой автобиографизм или форму путевой зарисовки. Перед нами скорее медитации или даже экстатические видения. Конечно, легко различимы поэтические отзвуки, как, например, в случае со стихотворением «Равенна», которое перекликается с «Равенной» Блока:
Здесь вечность грезит вдохновенно,
Заснув у Данта на руках.
Однако есть особый, личный подход к итальянским местам, пейзажам, самой атмосфере Италии. Некоторый эстетизм (Трубецкой говорит и об «условно-поэтическом языке») не сводится к простому описанию: наоборот, весь комплекс поэтических образов основывается на внутренней интуиции и на прозрении. Такие стихотворения, как «Венецийский вечер», «Мост вздохов», «Равенна», приобретают форму краткого философского рассуждения о жизни и смерти, о славе и вечности. Особо выделяется тема снегопада в Риме. «Рим в снегу» (есть и вариант 1922 года), «Кедр и пальма», «Сигнал» – маленький философский цикл в духе романтической поэзии Гейне и Лермонтова. Как не думать об этих классических примерах при чтении следующей лирической миниатюры («Кедр и пальма»):
Кружится, свищет над Римом пурга,
Пальму и кедр одевая в снега.
С дрожью в поникших остывших ветвях
Пальма вздыхает о солнечных днях,
Грезит о юге, где сладостен зной,
Видит далекий Египет родной.
Кедр же, купаясь в пушистом снегу,
Грезит о севере, видит тайгу,
С поднятой гордо стоит головой.
Шапкой красуясь своей снеговой.
Ветер насмешливо смотрит на них, –
Слышал и помнит он гейневский стих, –
Как под метелью на голой скале
Кедр одинокий мечтал о тепле,
Как он дремал, и сквозь белую тьму
Грезилась стройная пальма ему, –
Пальма, что нынче с ним рядом растет,
Но никогда ни его не поймет,
Ни этой снежной красы, что кругом
Вьется и блещет живым серебром.
Последний сборник, «Прозрачная тьма» (с намеком в названии на собственную слепоту), представляет собой попытку поэта создать органическую лирическую книгу. В ней, благодаря посвящениям, читатель знакомится с кругом близких Сумбатову литераторов: С. А. Щербатов, М. Г. Туркова-Визи, В. Смоленский, Д. К Кленовский, В. Мамченко, Б. К. Зайцев, Ю. Терапиано и др. В стихах поэт воздает должное любимым поэтам, от А. Фета до М. Цветаевой. Автобиографическая канва переплетается с поэтическими аллюзиями из русской классической поэзии. В своей рецензии Ю. Терапиано подчеркивал отдаленность сборника от всяких «измов» и «нот» и отмечал стремление поэта к музыкальности [15]. Ю. Трубецкой определяет Сумбатова как «поэта-визионера», и визионерство поэта приобретает самые глубокие и трогательные черты именно в последнем сборнике, где ужасному жизненному опыту слепоты, когда тьма сочетается с чисто дантовско-ивановским эпитетом «прозрачная», Сумбатов придает силу и способности поэтического творчества. Это касается, в частности, таких стихотворение, как «Ангел» и «Прозрачная тьма», о которых Ю. Терапиано писал:
«В них такая глубина страдания и такая индивидуальность подхода к нему, что этот опыт поэта не может не поражать читателя <…> Сумбатов здесь достигает метафизических высот» [16]. Стихотворение «Прозрачная тьма» в чисто автобиографическом ключе развивает тему внутреннего зрения:
Яснее вижу в темноте
Всё, что когда-то видел в свете,
Но впечатления не те
Теперь дают картины эти.
Как будто был я близорук,
И мне теперь очки надели, –
Всё так отчетливо вокруг,
Всё так как есть на самом деле,
И даже больше, – суть идей
И чувств теперь я глубже вижу,
Кого любил – люблю сильней
И никого не ненавижу.
Это одновременно зрение поэзии и зрение любви, обращенной к жене, ангелу-хранителю:
АНГЕЛ
Кн. Е. Н. Сумбатовой
Трудно жить человеку без зренья, –
Вместо красок и форм видеть мрак,
Жить на ощупь, не знать направленья,
Натыкаться на каждый косяк…
Не своими глазами читаю
И пишу не своею рукой, –
У тебя, милый друг, отнимаю
Краткий отдых и редкий покой.
Ты полна доброты и терпенья,
Ты меня понимаешь без слов,
Ты – надежда моя на прозренье,
Ты – защита моя и покров.
И под благостным этим покровом
Дух мой новым познаньем расцвел, –
Я таинственным зрением новым
Вижу ангельский твой ореол.
Стихи эти совсем чужды ухищрений, как отметил другой рецензент, Я. Горбов [17]. Сборник гармонически развивает все темы сумбатовской лирики: тему родины и изгнания, тему войны и похода, рассуждение о поэзии и о красоте. Одновременно как отметила Э. И. Боброва, вся книга овеяна «редкой глубины искренним чувством» [18]. И действительно, поэзия и жизнь, вдохновение и жизненный опыт связаны нерасторжимо и мужественно, как писала Л. Гатова именно в связи со стихотворением «Прозрачная тьма»: «Это мудрость библейского Иова» [19].
Особенно впечатляют посвященные Б. К. Зайцеву стихи о Сицилии. Их Э. Ло Гато перевел на итальянский язык и включил в свою знаменитую книгу «Русские в Италии» [20].
Интересно также отметить, что заключительное стихотворение сборника, «Грехопадение», вызвало несогласие архиепископа Иоанна Сан-Францисского (Дмитрия Шаховского, литературный псевдоним Странник) и вовлекло Сумбатова в долгий богословский спор. В частности, архиепископ Иоанн, который определяет «Прозрачную тьму» как ступень к прозрачному Свету, не принимал толкования жизни Адама и Евы в Раю как жизни без знания добра:
Прапредков жизнь в раю текла
Безрадостно вначале –
Они не ведали там зла,
Но и добра не знали…
В письме от 20 мая 1969 г. он заключал: «Лучше не богословствовать, чем богословствовать чисто житейски, поверхностно говоря о слове Божьем. Бог не познание запрещал – и запрещает – человеку, но познание самостное, отделенное от Него, от Бога, от Древа жизни» [21]. Не будем судить о богословской стороне вопроса, но хочется подчеркнуть желание поэта завершить свою книгу на светлой ноте:
