Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Стихи. Они мои. Мои они.
Но ты не верь, что это просто строки.
В них ночи перемешаны и дни,
в них атом жив, в них бродит луч жестокий,
который призван создавать миры
придуманные.
Это не куплеты,
не жалкое подобие игры…
А были ли когда-нибудь поэты,
которых осмеяли за любовь?
Которых презирали, били в кровь?
Не знаю. И зачем мне знать про это?
Ладонями прикрою я глаза
и помолчу один…
Нет, с теми вместе,
что шли со мной в бои любви и чести…
Я вечные их слышу голоса.

Стихи. Мои стихи. Мои они.
За них идти готов хоть на галеры —
все потому, что в них — и тьма, и дни,
покой и боль моей земной карьеры.
Я жизнью надышался не сполна.
Хочу стихи придумывать, в которых
прольется дождь, крылом взмахнет весна
и явственней проступит тишина
сквозь прорастающий пшеницы шорох.

Как мы горели!
Мы были горение,
стихотворения — наше парение,
мы были движение
и сомнение…
Мы были бунтом, бурей и гневом,
самой эпохой названным «левым»,
без дипломов и без наград…
Вместо славы — голод, голод…
Пороховой
окружал нас ад…
Но были мы счастливы,
и каждый был молод…
И я был молод…
И ты был молод…

Теперь все это где-то позади.
Имеем мы тома стихотворений,
есть горстка пепла от былых горений,
есть горстка перьев от былых парений,
и нету в нас уже былых сомнений,
мы не бунтуем,
не ломаем дров.
И каждый рад, что он пока здоров,
что премии ему идут и слава…

Но нынче молоды другие, право.

Резцом и кистью обессмерть, художник,
мать у тюремных замкнутых ворот.
Она стоит. Шумит осенний дождик.
Она стоит. Нещадно солнце жжет.

Она стоит, согбенная, в молчанье,
в потертом платье, выцветшем платке…
Я принял бы ее за изваянье,
когда б не эти слезы на щеке.

А разве бывает любовь без огня?
Борьба без самозабвенья?
Огонь —
в тревогах каждого дня,
в сердечных моих откровеньях.
Мы по-солдатски строго живем
у волшебства на грани
и очищаем себя
огнем
раскаяний
и признаний.
Вот — огненной лавы следы во льду,
вот — драма на форуме веры:
то сердце было с умом не в ладу,
то чувства не знали меры…
Пристрастья прежние истребя,
мы вечным огнем согреты
и зорко вглядываемся в себя —
в смешенье теней и света.
Тревожны и радостны
в вышине
огни костров легендарных.
Мы — сами огонь —
рождены в огне
и веку за то благодарны,
что в бесконечности новых лет
всегда будет реять над нами
бушующее, как пламя,
как высшей правды,
как совести свет,
великое наше знамя.

Стихи рождаются так же, как люди.

Кем были мои стихи рождены?
Быть может, ЮНОСТЬЮ звали ее.
Быть может, ЛЮБОВЬЮ.
Была хороша она, словно цветущая рожь.
Она согревала, как майское солнце.
Была непреклонна, как мрамор.
Погибнуть готова была, чтобы только рабыней не стать.

Кем были мои стихи рождены?
Быть может, СТРАДАНИЕМ звали ее.
Тяжелой и темной была она, словно сырая земля.
Была угрозою, не находившей врага.
Слезой, ослеплявшей своей чистотой прозрачной.
Была она небом, в котором нет солнца и звезд.

Кем были мои стихи рождены?
Быть может, ВЕРОЮ звали ее.
Фонарь деревенский несла она темною ночью.
Была печальной звездою, чей свет красотою сиял,
и, когда умирала она,
от нее все равно исходило сиянье.

Кем были мои стихи рождены?
Быть может, ПОБЕДОЮ звали ее.
Кровавые раны ее прикрывали знамена.
Была она в красном, когда полагалось быть в черном.
Веселой была, когда траур склонялся
над справедливостью братских могил.
Победоносная!
Святы одежды твои.

Кем были мои стихи рождены?
Быть может, ТРЕВОГОЮ звали ее.
Была опасна она, как обманутая надежда,
как чрезмерная преданность,
как запоздалое, но роковое сомненье.
Немилосердной она была, как приговор
и как тайный концлагерь для тех, кто мне дорог…
Грозной была она,
а сомневаться нельзя было в верности строгой ее,
потому что всегда
выступала она в одеянии красном.

Но упали зимние звезды, жестокие звезды,
и доброе лето глаза осветило твои.
И кровь справедливости сердце твое наполняет,
и воды признаний руки твои омывают,
и те, что обижены были,
к тебе возвращаются
не для хулы,
а для ласки…

Добрый день, о великая,
вечная Мать!

Невидимых ветров прикосновенье
меня разбудит раннею порой,
чтоб тысячи таинственных волнений
сегодня снова встретились со мной.

Ночь августа — темна и безмятежна  —
ушла, дождями звездными звеня.
И темнота в моей квартире тесной
сменяется холодным светом дня.

Что ждет меня?
Не суетное слово,
не вереница медленных минут.
Я на планете взрывы слышу снова.
Горит земля.
И люди в бой идут.

Вьетнам.
Там умирает в джунглях воин.
В его глазах моя мечта горит.
… Пусть облака над Шипкою спокойны —
в своей душе я слышу марша ритм.

И раненый мой брат в сраженье жарком
услышит песню —
ту, что я пою.
Пускай она ему, как санитарка,
кровь перельет горячую мою.

О, верю я, что все это возможно,
что многое зависит от меня.
…На жизнь мою —
холодный и тревожный —
нахлынул свет стремительного дня,

Земля моя с ладонь… Но для меня
ты хороша, и больше мне не нужно.
Горжусь тобой, твоею кровью южной
и тем, что горы наши из кремня.

Порою выли волки и шакалы
в твоих лесах, в ущельях этих гор —
ты с теми, кто с тобой всегда был добр,
была добра, но злых ты покарала.

Земля моя с ладонь, невелика…
Но все ж в ладони этой в дни лихие
сломалась чаша с ядом Византии,
согнулась сталь турецкого клинка.

Торговцы кровью — с грузом табака
тебя, земля родная, продавали,
но все, тобой раздавленные, пали —
ты тяжела, хоть и не велика.

Свершилось чудо: смертью смерть поправ,
заулыбались окна и балконы,
заколыхались яркие знамена,
и путь открылся, прям и величав.

Цвети, земля! Болгарин пролил пот,
и вот уж чернозем твой набухает,
и розами твой лик благоухает,
и ветер песню новую поет.

Земля моя с ладонь… Но мне она
могла бы заменить все мирозданье —
я меряю ее не расстояньем,
а той любовью, что пьяней вина!