Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Один пробирался он в снежном лесу
две ночи во мгле и в тумане.

Сказал ему лес: «Я тебя не спасу.
Пойми же, ты гибнешь, ты ранен.
Далеко отряд. Ни жилья, ни пути.
Отсюда уйти и не пробуй».

Был глух человек, продолжая ползти
в снегу, от сугроба к сугробу.

И лес говорил: «Покорился бы ты.
Не тратил бы даром усилья.
Взгляни, даже голубь упал с высоты.
И птичьи осилил я крылья.
Смирись же. Ведь рана твоя глубока.
Взгляни на озябшую птаху».

Но со снегу взял человек голубка
и спрятал его под рубаху.

Он кровью горячей его отогрел.
Тот ожил, воспрянул, встряхнулся,
крылами взмахнул и туда полетел,
куда человек не вернулся.

Нет, не смеет кончиться до срока
то, что и не начинало жить.
Мысли, что оборваны жестоко, —
вас должны другие подхватить.
Корабли должны к земле добраться
издали, из глубины морей.
Не должны дороги прерываться
линией окопов и траншей.

Нет, не должен дом стоять без крыши,
жалуясь напрасно небесам.
Письма, что кому-то кто-то пишет, —
вы должны дойти по адресам.

Должен день окончиться закатом,
должен в очагах пылать огонь,
хлеб не должен сохнуть непочатым
и завянуть — девичья ладонь.
Дайте людям дописать страницы,
кончить книгу, виноград убрать.

Не успевшее еще родиться
не должно до срока умирать.

Тобою полон день, твоею сутью,
и этот день так долог, так велик,
что время все, с его бескрайней жутью,
теперь ничтожно для меня, как миг.

Сверкающие звезды в отдаленье
на небе вышивают плащ ночной.
Благодарю, о вечное мгновенье,
за день, когда она была со мной.

Все небо звездами изгрызло.
В безмерности своих пустот
оно над головой повисло,
зияло, скалилось, как рот.

Ревело яростное море
под мутно-белой пеленой
и разбивалось, скалы моя,
мертворожденною волной.

Сады приморские застыли,
дрожа без света и тепла,
и вся земля была пустыней,
вся жизнь — абсурдною была.

В тот миг — и грозный и суровый,
давивший, мне казалось, всех,
чистосердечный и здоровый
раздался
двух влюбленных
смех.

И я, легко смиряя нервность,
пошел дорогою ночной
домой, в родную ежедневность,
в родную будничность — домой.

И ничего я не боялся
и все на свете мог, умел —
лишь потому, что смех раздался,
девичий голос прозвенел.

Человеку верить надо
в то, что буднично и просто.
Не в словесные тирады!
И не в хитрые вопросы!

Нужно верить в мать, и в сына,
и в любимых верить надо,
в песню, что во мраке синем
льется над цветущим садом…

И когда над миром грозно
загрохочут барабаны,
засверкают в небе грозы
и засвищут ураганы —

мы сурово и спокойно
преградим дорогу бедам
и вернемся с поля боя,
озаренные победой.

Он разносил боевые призывы,
верно и точно указывал цели,
и после каждого нового взрыва
знали — участвовал он в этом деле.

То торопился, а то, выжидая,
медлил; и если давал себе слово,
ночью не раз убирал негодяя,
сам умереть, если нужно, готовый.

Тайну работы суровой и тяжкой
не выдавало обличье простое:
галстук в горошину, или фуражка,
или пальто — как обычно — чужое.

Если ж порой полицейский пытался,
в карцер толкнув его, выведать что-то,
неузнаваемым он оставался.
— Нет! — отвечал он и в первый, и в сотый.

Ныне ж, когда над страной горделиво
высится знамя, которое свято,
ныне, когда из подполья призывы
вышли на свет, перешли на плакаты, —

он все такой же, и если, бывает,
спросят: — Что делал ты раньше? — при этом
рта не раскроет — привычка такая! —
иль удивительно медлит с ответом.

Та надпись по путям военным
вела нас, возникая вдруг:
«Проверено» — мелком по стенам,
«Проверено. Сержант Бунчук».

Мы с нежностью на знак глядели
и думали в который раз:
«Как он спешит дойти до цели!
Не подождет, не встретит нас».

И вот он нас однажды встретил —
вблизи от знака, молодой,
веселый. Только на портрете,
на пирамидке со звездой.

Шиповник цвел, благоухая,
в обломках рухнувшей стены,
и, черт возьми, — судьба какая —
шли дни последние войны!

Мы посидели, покурили,
следя за дымом, а потом
машины, серые от пыли,
помчали тем же нас путем.

И снова по путям военным
нас вел тот знак сквозь гарь и дым:
«Проверено» — мелком по стенам,
и лишь подписано другим.

Мелкий след под ветками
убегает в лес.
Две лисички петлями
пробегали здесь.

Две лисички алые
сгинули вдали,
две мелькнули малые
зимние зари.

Вот ведет, как меточки,
след на бережок,
вот стряхнули с веточки
голубой снежок.

Здесь лисички замерли,
видно, неспроста,
снег хвостами замели —
виден след хвоста,

Зайца за угорьями
думали настичь
или же поспорили,
где богаче дичь.

Желтенький оставили
след на берегу,
а потом растаяли
в голубом снегу.

И исчезли малые
лисоньки вдали,
сгинули две алые
зимние зари.

И снова небосвод похож
на тусклый лист стального цвета,
И снова льет осенний дождь
там, где вчера лишь было лето.

А синева, недавний фон
для нашей солнечной террасы, —
сегодня черный рев и стон
непобедимой водной массы.

Густой чернильною волной
накрыло замершие пляжи.
Куда девался наш покой?
И где же беззаботность наша?

И мысли, и слова, и сны —
все тонет в этом адском хоре!
И лишь теперь постигли мы,
что рядом с нами было море.

Вот и листья шуршат, облетая, —
мол, не век тебе быть молодым.
Что ж, смешайся, листва золотая,
с этим солнечным днем золотым.

Я еще продолжаю движенье.
Я пером еще твердо вожу.
Но уже на свое окруженье
с затаенной печалью гляжу.

Вы, чей день еще только в зените,
на исходе осеннего дня
руку помощи мне протяните,
если силы оставят меня.

Дескать, хватит, окончены сроки —
уж не те твои строки, не те…
Что ж, судите меня, будьте строги.
Убедите в своей правоте.

Докажите свое пониманье.
Обоснуйте мне свой приговор.
Я его не приму во вниманье,
ну, да это другой разговор.