Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

К тебе, как гость нежданный и далекий,
я иногда во сне являться буду.
Не оставляй меня ты на дороге —
дверей не запирай ни на минуту!

Войду чуть слышно, в темноту ночную
взгляд устремлю, чтобы тебя увидеть,
присяду кротко, нежно поцелую
и, наглядевшись, незаметно выйду.

Борьба так беспощадна и жестока.
Борьба, как говорят еще, эпична.
Я пал. Другой меня сменил, и… только —
исчезла лишь какая-то там личность.

Расстрел, а вслед расстрелу — черви, —
и все это так просто и логично…
Но знай, народ, с тобой в отрядах первых
пойдем вперед мы в буре необычной!

Сегодня ночью веселы Балканы —
не спят, гайдуцкой удали дивясь.
Опять поют в землянках партизаны,
пускай воронкой вьюга завилась.

Суровый ветер посылает Вежен.
Вот налетел, завыл и снова смолк,
и все сильней порывы бури снежной,
и, вторя ей, голодный воет волк.

Дрожит от песни тесная землянка
(эх, вольное гайдуцкое житье!) —
бойцы поют о чести партизанской,
о смерти за отечество свое.

И эта песнь перекрывает бурю,
и волка вой, и леса гулкий треск.
Они поют и строго брови хмурят,
и в их глазах все ярче гнева блеск.

Они поют, спокойно улыбаясь, —
что может их на свете напугать?
В боях бесчисленных с врагом сражаясь,
им, смелым, не впервые смерть встречать.

В такую ночь люблю я быть в дозоре,
в ущельях горных слушать ветра вой
и в ночь глядеть, огромную, как море,
любуясь этой дикой красотой.

Любовь взрывчаткой в тебе залегла
и камень могла бы испепелить!
Но ты ведь жаждешь только творить…
С детьми о сказках говорить…

Но нет у тебя на это прав.
Дети расстреляны. Сёла в дыму.
Ты ждешь в засаде, чтоб вышел враг, —
надо сполна воздать ему.

Это юности нашей дым:
ненависть испепелила.
… А как же иначе мы защитим
то, что сердцу мило?

Сколько его терзали? Ни один не вырвался стон…
Сами губы сказали, выдали имя: Антон.

Выдал им свое имя, неделю молчал потом,
с язвами кровяными тело горело огнем.

«Где же твои партизаны?» Он видел любимый отряд,
глаза как будто в тумане, но тверд его смелый взгляд.

Агент, фашист озверелый, выстрелил, злобно кляня.
Фашисту сказал он смело: «Убийца, стреляй в меня!»

Насыпали в раны соли, как жар горящих углей,
он стиснул зубы от боли, не выдал муки своей.

Фашисты в ярости дикой терзали, били его,
он корчился в муке великой и не открыл ничего.

Вздохнуть он мог еле-еле и вытянулся, недвижим,
враги на него смотрели — и мертвый он страшен им!

«Не человек, а железо!» — буркнул агент-фашист.
И мертвый тихо отрезал: «Нет, коммунист!»

Он должен был возникнуть среди нас.

В такое время должен был возникнуть
и такой:
обыкновенный, как вода и хлеб,
что каждого насытит,
всем пьедесталам мраморным чужой,
глядящий далеко,
в такую даль, что звезды близко;
от быстрого движения истерто
пальто,
пола взметнулась, как крыло.
Неумолим и весел он, как пламя,
что жжет богатые дворцы.
Его чело,
как облако, за коим блещут мысли,
как молнии…
Под чуткими руками
взрастают и поэмы, и бойцы,
и деревца восходят, и эпохи.

Он должен был возникнуть среди нас.

Так ждут леса, черны перед восходом,
с воздетыми руками,
чтоб солнце взять;
созревшее в ночи
зерно в измученной земле
так набухает
во имя жатвы;
так, если даже мать и умирает,
плод боли
появляется на свет
в определенный час.

Он должен был возникнуть среди нас.

Он должен был возникнуть,
чтобы правда
повсюду водворилась, как закон,
чтоб в молот переплавилась верига,
в струну — патрон,
чтоб горсти превратились в гнезда дружбы,
чтоб были нашими пути,
дождь перламутровый,
уста,
склоненные для поцелуя,
и травы сочные, и свет, и тень,
чтоб ты явилась, милая свобода,
и нам сказала:
«Люди, добрый день!»

Он должен был возникнуть среди нас.

О, должен был!
И если б не возник,
его бы сами создали тогда,
ему бы дали имена,
нежнейшие на свете:
Звезда,
Надежда,
Воля
иль Возмездье.
Его б мы сами создали тогда,
чтоб разделить
между собою
счастье —
в груди своей носить его,
как сердце.

Он, ученик хороший,
считался лучшим в классе.

Сидел на первой парте
он слева у окошка;
был малорослым,
был с волосами
прямыми, красными,
как пламя,
а на щеках его горели
веснушек целые созвездья.

Он ученик был самый лучший.
Всегда прекрасно знал уроки;
он точно отвечал и ясно,
он не молчал,
когда учитель
в класс с кафедры
бросал вопросы:
— А во втором болгарском царстве
цари какие нам известны?
— Что мы получим, если к натрию
прибавим три молекулы серебра?

Он, ученик хороший,
считался лучшим в классе,
но вот совсем нежданно
в класс офицер явился
и, указав на парту,
что у окошка слева,
сказал:
— Ты, с первой парты,
иди к доске и живо
ответ на все вопросы
давай толково, ясно.

То был урок мученья.

Со стен,
как бы из черных
тюремных казематов,
смотрели Ботев, Левский,
а с опустевшей парты
страх подсказать старался:

— Кто те,
к кому ты шел на явку?
— Где та квартира,
в которой с ними ты встречался?
— Что получил?
— Кому отнес ты?

И это был урок бесстрашья.

Так, ученик прилежный
и самый лучший в классе,
к доске он вышел,
и будто солнце на рассвете,
так волосы его сияли
на черном небе
доски вот этой
над облаками меловыми.
Лицо его.
в златых веснушках
спокойно было, было ясно.

Он был школяр прилежный.
Был самый лучший в классе.

Но тут
на все вопросы
ответил он молчаньем.
Молчал,
когда из класса был выведен,
молчал он,
когда поставлен к стенке
был где-то на задворках,
когда звонком последним
винтовки прогремели.

Учеником отличным
он был. И промолчал он.
И сдал он на отлично
бессмертия экзамен.