Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Вот и листья шуршат, облетая, —
мол, не век тебе быть молодым.
Что ж, смешайся, листва золотая,
с этим солнечным днем золотым.

Я еще продолжаю движенье.
Я пером еще твердо вожу.
Но уже на свое окруженье
с затаенной печалью гляжу.

Вы, чей день еще только в зените,
на исходе осеннего дня
руку помощи мне протяните,
если силы оставят меня.

Дескать, хватит, окончены сроки —
уж не те твои строки, не те…
Что ж, судите меня, будьте строги.
Убедите в своей правоте.

Докажите свое пониманье.
Обоснуйте мне свой приговор.
Я его не приму во вниманье,
ну, да это другой разговор.

Невелика моя родина —
горсть небольших пространств:
пестрые кромки пашен,
горных пород клубки.

Но развернуть их попробуй,
бережно их распутать —
горную нить за нитью,
за бороздой борозду,

за вершиной вершину, за морщиной морщину
рану за раной, за цветком цветок,
боль за болью, стон за стоном,
песню за песней, за мечтой мечту.

И тогда ты увидишь,
как велика, бескрайна
родина моя милая,
родина моя милая —
горсть небольших пространств.

Обещает весна почерневшему саду
белый тюль, серебристый наряд.
Бархат — голым холмам, за терпенье в награду
Неподвижным кустам — аромат.

Обещает весна даль, прямую на диво,
голубому проему окна.
Старой роще — весеннего ветра порывы,
пробудившего землю от сна.

Как щедра ты, весна! Но услышать хочу я,
что ж ты мне обещаешь? Ответь.
Новый путь? Или новую встречу большую?
Песни новые выучишь петь?

А в душе пробуждается то же волненье,
с той же грустью в былое глядишь.
Неужели меня ты, пора обновления,
старой скорбью опять одаришь?

Так я мчусь,
что километр становится мгновеньем,
дерево — зеленым ветром,
ветер — ударом в висок,
придорожные маки — искрами.
Скорость.
Желанье становится
взмахом руки,
взмах руки —
приближеньем пространства,
заря — румяным яблоком перед глазами.

Скорость.
Тяга к любви
раздувается в острую боль.
О. скорее к тебе!
Только скорее!
Так мгновенно
сбегаются и разбегаются
ветви дорог,
что становится встреча разлукой,
улыбка — слезой,
мечтанье — воспоминаньем.

Скорость.
Те же самые дороги,
что меня заставляли рыдать,
во мне превращаются
в звучные песни.

Скорость.
Я мчусь сквозь пространство,
изъята из тяжести,
превращенная в луч,
чтоб достигнуть земли
и ее обогреть —
лишь на миг,
в одной только точке,
и испепелиться.

Разделена земля.      Разрублены деревья.
Трепещущее сердце  рассечено кинжалом.
Бревенчатый порог,  что выстроган шагами
и дедов и отцов,          распилен пополам.
Семейный снимок      разорван посредине,
по самому лицу           погибшей матери.
Бамбука ствол             расколот гулким громом.
Растерзана река.        Разорены поля.
Разбита пополам        скупая горстка риса.
Распоротое небо          всю ночь горит огнем.
Стекает в землю пролитая кровь.

Кровь консервированная, кровь притихшая,
в банки закупоренная и запечатанная,
отправляется в дальний путь.
Она проснется от сна летаргического,
она заклокочет в слабеющих венах
и запульсирует горячо.
Гайдуцкий костер, затянувшийся пеплом,
в ней разгорится
и ринется в бой.
А в пыльных депо,
в канцеляриях,
в ульях цехов
бледные доноры вахту несут.
И внезапно услышится им —
далеко-далеко
их вольная кровь
идет воевать за свободу.

Ваш тихий разговор я слушаю, хлеба,
в раздумье
голову склоняя.
Что дал я миру, в чем моя борьба
в дни, полные труда во имя урожая?
А вы —
пробившись сквозь покров земной,
вы зрели и готовили нам жатву,
готовили
великую отплату
и солнцу, и дождю, и туче грозовой,
и труженикам — тем, кто сеял вас;
вы не погибли в тот суровый час,
когда на ваши слабые ростки
легли снега,
накрыв вас ледяным пластом,
и ветры, не заботясь о живом,
освистывали вас
и с ног сбивали…
Хлеба,
я преклоняюсь перед вами,
пред вашим молчаливым торжеством!

Синеют дали неба над Россией,
их вымыла весенняя гроза,
и, кажется, в росе вдруг отразились
не небеса, а русские глаза.

Так празднично лучами ты одета,
простор твой так велик и светел, Русь,
что снова я шепчу слова обета,
тебе в любви и верности клянусь.

Быть может, это лишь порыв мгновенный,
навеянный сияющей весной?
Нет, ты и край родной, благословенный
в одну любовь слились во мне давно.

В молчанье я шагаю по равнинам.
Молчит земля. Сияют небеса.
С них смотрят на меня гостеприимно
приветливые русские глаза.

У Ботева стихотворений мало.
И том стихов его так прост и неказист.
В последний путь не слава провожала
поэта, а ночного ветра свист.

Но бьется жизнь в том томе, колобродит,
шумит Балкан, трубит олень в лесу,
на смерть мужчины гордые уходят
и держат свои ружья на весу.

Что стоит слава полки многотомной,
уютных дней земная череда
пред этой смертью, как Балкан, огромной
и яростной, как ранняя звезда?

О счастье помышляю я пристрастно,
и, если мне погибель суждена,
была бы смерть моя, как та, прекрасна,
была бы песнь моя, как та, нужна.

Что в шумной славе мне, костру подобной?
Что долгий век? Что крепа черный дым?
Мне будет тяжко под плитой надгробной,
под мраморным признанием моим.

Когда я стану влажною землею
и надо мною поле зацветет,
пусть шепот мой смешается с травою:
«Любимая… тебя люблю… с тобою…
Да здравствуют свобода и народ!»

В камеру строфы ты заключишь,
рамою картины ограничишь,
чувство то, которым ты горишь,
воздух горный — тот, которым дышишь,
Надышись же бурей напоследок!
Ураганы грудью всей вдохни
и гляди, как выглядят они
в статуях, балладах и балетах.

Удивляйся, что стихотворенье
в небе счастья, боли и мученья
медленно восходит, как звезда,
что оно летит из нетерпенья,
словно птица из гнезда.

Вот и разбазарил ты печали.
Радости — растратил ты.
Приутихли чувства, замолчали
от усталой этой пустоты.
День пройдет, и ты — опять поэт,
ты опять ликуешь и страдаешь,
и опять все это заключаешь
в статую,
балладу
и балет.