Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Стихотворец — миротворец,
Мира стройного творец.
В этом мире тихой лире
Внемлют старец и юнец.

Стихотворец — громовержец,
Рифма — молний пересверк!
Он ее в колчане держит,
Он тирана ниспроверг!

Он и лучник, и борец,
Прямо скажем — многоборец,
Ратоборец! Ну, заборист!
Просто-напросто храбрец!

Стихотворец — эрудит,
Где он только не бывает!
Щец жена ему наварит
И детишек народит.

Не гляди, что сед и лыс!
Стихотворец кость обгрыз,
Замечанье сделал Уле
За качание на стуле.

Ковчега нашего плавучесть
Лишь небу ведома, друзья,
И потому за вашу участь
Не поручусь, пожалуй, я.
Удастся ль нам над черной бездной
Достичь сухого очага
Иль, как железка-кочерга,
Пойдет на дно ковчег любезный,—
Не знаю я. Но — в добрый час,
Входите, место есть для вас.

Вползай, улита. Муравей,
Вноси свою хвоинку смело.
А ты, медведь, не стой без дела,
Ты муравья поздоровей.
Вели супруге, чтоб шакала
Сюда на борт не пропускала,
А сам набей семян из шишек,
Лохань со щуками тащи,
А также травы да хвощи,
Все это, право, не излишек.

Потоп! Когда бы знать заране,
Мы впрок собрались бы давно.
А что, не взять ли нам герани,
Чтоб в доме ставить на окно,
Когда на склонах Арарата
Наладим свой начальный быт
И скажет кто-нибудь: забыт
Цветок, и нету аромата…
Глядишь — герани тут как тут.
Стоят по окнам и цветут.

Добро пожаловать, печник,
На борт дощатого эсминца!
Располагайся — потеснимся,
Чай, собрались не на пикник.
Входите, труд и ремесло —
И серп, и молот, и лекало!
Следите только, чтоб шакала
Случайно к нам не занесло.
Шакал с личиною людской
По виду малый городской.

Своих от этих отличим,
Отсеем лица от личин
И, уличив, погоним вон,
А сами — в путь по воле волн,
А сами — в' странствия лихие,
В потоп, сквозь ливня черноту.
Свои бы были на борту,
А там — бушуй, реви, стихия.

Помню, в доме на Неглинной жили Визбор и Адель,
Дом был сумрачный и длинный, неуютный, как отель:
Дверь к начальнику культуры (он все время на посту),
А другая дверь к Адели, третья вовсе в пустоту.

Оттого ль, что без начальства нам культурно жить нельзя,
Приходили очень часто на Неглинную друзья.
Гостя парочка встречала и к столу его вела,
И гитарочка звучала над клееночкой стола.

Пели чисто, жили просто — на какие-то шиши,
Было — жанра первородство, три аккорда, две души,
На Неглинной у Адели, где игрушки на полу,
Пили, ели, песни пели, дочь спала в своем углу.

А теперь живет богато Визбор, вечно молодой,
Не с Аделью, как когда-то,— с молодой кинозвездой.
До того мила-учтива, что на что уж я хитер,
А взглянул на это диво — только лысину утер.

Я присел на стуле чинно и услышал: «Ну, дела!
Адка, ай да молодчина, снова дочку родила!»
Родила — и взятки гладки! Если так, то все по мне,
Все в порядке: дочь у Адки, три аккорда, ночь в окне.

Нам, хозяюшка, до фени, что рассвет ползет к окну,
Визбор бодро и без лени лапой дергает струну.
Плоть, умри, душа, воскресни, пой нам, Визбор,
старый дед,
Ведь от песенной болезни нам не выздороветь, нет.

Адель, падучая звезда,
Ты ярче прочих звезд горела,
Они мерцают постарело,
А ты умолкла навсегда.

Критерий истинности — смерть.
Адель, погибшее светило,
Тебя надолго не хватило,
А мы все крутим круговерть.

Когда строку диктует страсть,
Она рабыню шлет на сцену.
Адель, какую платим цену
За счастье петь!—
Звездою пасть,
Сгореть, скатиться с небосвода.

Адель, какая несвобода,
Когда строку диктует страсть!

Упаси, господь, от плахи
И прости нам все грехи —
Наши горестные ахи,
Наши бедные стихи…

Но не дай и в скоморохи
Оступиться со стези,
По которой наши охи
Тихо топают в грязи.

Грязь по пояс, грязь под ноздри,
Слова вымолвить нельзя.
Отплююсь, как на подмостки
Возведет меня стезя!

Не до глории-фортуны,
Жди, накроет с головой.
Но залезу на котурны
И — живой, живой, живой!

Я рад, ребята, ваши имена
В журнале встретить.
Смиряю нетерпение и трепет,
Смакую письмена.

Еще я рад,
Когда и самому удача в руки:
Не так чтоб — вот те смысл, а вот те звуки,
Но — лад.

Пусть невелик тираж у наших книг,
Нам имя — рота,
И ротою мы утверждаем что-то,
Какой-то сдвиг.

Какой-то стиль.
Пристрастие к особенной манере.
Манеру жить куем, по крайней мере,
По мере сил.

Желаю вам, ребята, всяких благ.
Старик Филатов[8], просветлявший бельма,
Работал и с изяществом, и дельно —
Писать бы так.

Сообщили, что умер поэт.
Вот уж не был чиновник!
Говорили, что он домосед,
Книгознатец, чаевник.

Вот уж не был небесным певцом!
Легче в плотницкой роли
Представлялся, похожий лицом
На Платонова, что ли.

Говорили, что он нелюдим.
Сам-то знал он едва ли,
Как он нужен, как необходим,
Жил в каком-то подвале.

Так никто с ним и не был на «ты»
И не знал его близко.
Положу, как приеду, цветы
У его обелиска.

Известно ль вам, что значит — жечь
Стихи, когда выходит желчь
И горкнет полость ротовая?

В такой беде играет роль
Не поэтическая боль,
А боль животная, живая.

Сжигает птицу птицелов —
Гори, прозренье! Сколько слов
Безвестно в пламени ослепло!

Известно ль вам, как стоек дым
Стиха — и как непоправим
Набросок в состоянье пепла?

Горят не рукописи — мы
Палим собой давильню тьмы,
Себя горючим обливая.

И боль, которой мы живем,
Не поэтический прием,
Она — живая.

В день хороший, выплатной,
Тихо очередь топталась
И сочувственно шепталась,
К цели двигаясь одной.

«День поэзии» платил
Тем, кто скромно воплотил
Свои дни и свои ночки
В его пламенные строчки.

Канитель была проста:
Всяк вошедший в помещенье
Без тревоги и смущенья
Занимал конец хвоста.

Недобитый лирик чистый,
Нехудой отчизник истый,
Неречистый и речистый —
Всяк имел надежду тут.
Выпивохи, птички, птахи,
Отплатились наши ахи,
Худо-бедно —
полстранички
В альманахе нам дадут!

То, что с кровью наравне,
То, что высижено задом,
Напечатанное рядом,
По одной идет цене.

Мой родной кичливый цех!
Где еще увижу всех
В единении сердечном?
Разве на похоронах…
Что за чудо-альманах —
Мориц рядом с Поперечным!

И подобный алтарю
Свет в окошечке светился,
И никто не суетился,
Я вам точно говорю.

И ушедших в мир иной,
Отслуживших этой жиле
Тени
вежливо кружили
В день хороший, выплатной…