Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Снова жирные цыгане,
Дети солнца и земли,
На виоле, на цимбале
Заиграли, завели.
Примаш[6] песню заорал,
Шайка-лейка подхватила,
Что-то к горлу подкатило,
Закачался дымный зал.

Баста, кончились туристы,
Оскудел приток валют,
Остается местный, честный
Муз ценитель неизвестный,
Потребитель скромных блюд.

Всё, капут, конец сезона,
Местный люд пришел к огню,
Подают ему меню,
Выбирает он резонно.

Лить дождям — не перелить,
Время жажду утолить,
Песен не перепиликать,
Скрипок не перепилить!

Митя-бачи[7] тряхнул стариной,
Митя-бачи пошел на болото,
На болоте он был старшиной —
Старше всех, кому жить неохота.

Всех, кому надоело совать
Электроды в нейронные сети,
Митя-бачи повел сачковать,
Соблазнил и увел на рассвете.

Но, цепляя в болоте сачком
Безымянную жертву науки,
Митя-бачи ревнивым зрачком
Поверял свои чудные брюки.

Ибо на уши вешать лапшу
Академикам или членкорам
Лучше в брюках, чем без. И, прошу,
Не орите, пожалуйста, хором.

Разорались, аж комья летят.
Никакого с коллегами сладу.
Будто впрямь Митю-бачи хотят
Беспортошным оставить к докладу.

Хуже нет, когда выхода нет,—
Нет в запасе штанов, хоть зарежьте!
Вот возьму и на бедра жилет
Нацеплю на доклад в Будапеште.

Может, в нашей великой стране
Исповедуют моду такую…
(Эти мысли роятся во мне,
Пока я на болоте сачкую.)

Ты не плачь, дорогая родня! —
На докладе я выглядел франтом:
Были, были штаны у меня!
А и не было б, тоже красиво.

«С детьми ходили за лавандой».
Наткнусь в блокноте на строку —
И яви отблеск лиловатый
Из тусклой глуби извлеку.

Вдоль озера, затем тропою
Вдоль склона, где термальных вод
Окаменелые покои,
Затем вдоль рощицы, и вот
Под негустой древесной кущей
Залиловело, и запах
Цветок лавандулы, растущий
Не врозь, а в купах и снопах.

Давно заброшенных посадок
Остатки
нежно расцвели
Средь рощ, где жив еще остаток
Давно разлюбленной земли.
Она размечена на цели,
Взрывчаткою начинена,
Но разве так на самом деле
Была задумана она?

Дыши,
дитя,
глазами хлопай
В Европе, пахнущей Европой,
Лавандой, мятой, чебрецом,
Замри, дитя, перед лицом
Земли, где длительностью слога
Так пахнет смертная строка
Как нежным запахом цветка
Жена разлюбленного бога.

У венгерского поэта
Обитает в доме галка —
Не сорока и не грач.
Галя, краля, королева,
Попрошайка и нахалка,
За поэтом ходит вскачь.
Носом по полу стучит,
Неверморов не кричит.

У венгерского поэта
Шевелюра поседела,
Но кому какое дело
До его седых волос!
Галя, краля, долгий нос,
У поэта есть вопрос,
Ты не знаешь ли ответа?
Галка хохлится в углу,
Словно турок на колу.

У венгерского поэта,
У поэта-публициста,
Эссеиста, депутата
И певца широких масс
Обитает в доме галка.
У него на кухне чисто,
У него ума палата
И бутылка про запас.
Мы обсудим этот мир
И наполним сыром чрево.
Галя, краля, королева,
Осенит наш скромный пир.

Не горюй, моя душа!
Только дай растаять снегу —
Купим в складчину телегу,
Запряжем с тобой лошадку
И поедем не спеша.
От деревни до деревни,
Мимо Дьендьеша на Тиссу,
Мимо Суража на Гжать.
Будем спать с тобою в сене,
Будем петь с тобою песни,
А лошадка будет ржать.

Соберемся налегке,
Только Галя на дуге
Да бубенчик под дугой,
Не печалься, дорогой!

Зеленый чайник на бочонке,
Тельняга сохнет на бечевке,
Вот тут и будет мне постой:
Устал —
а мотобот пустой.
Он, как умаявшийся мерин,
Подрагивает животом,
Посапывает, вял и медлен,
Постукивает в пирс бортом.

Мне снится мой отец, Антон.
Мы — бреемся.
Нас двое.
Трое?
Да, с нами Пушкин!
Мы — поем.
И песню нашу ах как стройно
Слагаем тут же — враз втроем!
Струись, прекрасная, теки,
Даруй нам сладости и власти!
Мои глаза слезами застит,
И даже бриться не с руки.

Дивлюсь сквозь сон своим же снам.
Кто сны подсказывает нам?
Кто в нас царит, какая сила?
Какое дерзкое светило
Нас возжигает по ночам?

Се — я, усталый человек,
Царю покойно и забыто.
Реалии чужого быта
Гурьбой стучатся в мой ночлег.

Так волны остров окружают,
Но важно скалы отражают
Их притязательный набег.

Василий Андреич Жуковский
Солнцем русской поэзии не был,
Что поделаешь, не дано.

Сын турчанки — и правнук арапа,
Два курчавых, а солнце — одно.
Застрелили!
Застрелили.
Темно.

Море людское внизу с утра,
Море людское.
Вот ведь горе какое.
Ледяная гора
Давит на плечи.
Волосы слиплись на плеши.

Меланхолический бард,
Очи томные, шелковый бант —
Вот не думал дожить со своею постылою
Господи, не допусти!
Не подпусти костлявой!
Огороди стеной!

— Это ты, Василий Андреич?
— Я, родной.

Каждый раз,
Как приедем с женой в этот город,
Стоим у этих воро́т.
Снег за во́рот.
Дождь за во́рот.
Прибывает, подходит народ.
Господи, не допусти!
Ждем — молчаливые тени.
Дважды в день Василий Андреевич
Вывешивает бюллетени.

Хочется голову преклонить
Возле тихой воды.
Чтоб она не резала глаз отражением солнца
И была холодна, но не ломила зубов,
И никаких колючек, репьев, никакой крапивы,
Лишь мшистые прикосновения
Воды или камня.

Есть теснина в предгорьях Кавказа:
Сверху полдень,
Сверху горланят птицы,
Сверху лесистой тропой терпеливо бренчат туристы,
А там —
В золотистом сумраке
На полированном ложе
Легкая дремлет вода.

Еще хранится такая
В пологой каменной чаше
На острове том безымянном
На севере милом.

И совсем в не дальних краях,
В пятистах шагах от Оки,
Мне известны целебные заводи
Лугового ручья.

Я москвич, обитаю в Москве,
Понимаю Москву с полуслова,
И, наверно б, зачах,
Отлученный от мельтешенья.
Но ведь очень, очень бывает,
Что хочется голову преклонить,
И тогда — понимаете? — негде.

И так-то плыли облака
По легкому, пустому небу,
Что мне, беспутному, явилась
Строка.
Она светилась.

И так она была легка,
Что я следил ревнивым оком,
Как тень ее по наволокам
Скользила.
И тени облаков скользили тоже,
Не отставали
И не обгоняли ее, мою строку.

Она исчезла за чертой,
Как дыма клок иль звук пустой,
Но долго тени облаков
Скользили с ельника на ельник
И долго человек-бездельник
Сидел и лености оков
Не рвал.
И недоумевал.

Его ревнивый взор
Скользил с угора на угор
И оттого, что отставал,
Сердился:
Зачем он слаб постичь черту,
Ту, за которой
Строка исчезла навсегда?