Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

А у венгров и черемухи цветут!
Вот приехал я в венгерский институт,
А в окне, гляжу, они стоят, белы,
И черемуховый дух во все углы.

И сирень цветет у венгров, и миндаль,
И ничуточки мне этого не жаль,
По кювету маки алые — и пусть,
А учуял я черемуху — и грусть.

Вот уехал я из дома в холода,
Вот приехал я, товарищи, сюда.
Что я видел под Москвою? — белых мух.
А у них уже черемуховый пух.

Не творил ли нас господь навеселе?
Больно много он напутал на земле.
Ну, миндаль пускай у венгров, леший с ним,
Но черемухи-то нам нужны, не им!

Когда язык уму не внемлет,
Когда опять кувшин подъемлет
Хозяин-старикан,
А обе дочери с мужьями
Вовсю следят, сказать меж нами,
Не пуст ли твой стакан,—

Тогда, русак, держись валетом,
Пить — пей, но не забудь при этом:
Теперь не до речей!
Налей-ка сам обеим сестрам,
Кувшин, ведь он на то и создан,
Чтоб пелось горячей.

А песни Кларики так хриплы,
Что, как смычка по скрипке скрипы,
Извлечь умеют дрожь.
И вот признательно и робко
Души фанерная коробка
Вибрирует… Хорош!

Готов, давись слезой прогорклой!
Туда, где солнышко за горкой,
Рванись — и протрезвей.
Там за полями, за лесами
Поют не ангелы — мы сами
И хриплый соловей.

Когда мужья долой с катушек,
Мадьярки света не потушат,
Коль песня горяча.
Ах, есть кому в полнощном доме
Водить нездешнею ладонью
Вдоль влажного плеча…

А кого же, вот вопрос,
Так от страсти распирает?
Это вот кто: черный дрозд
Свои песни распевает.
Так себя он распалил,
Что — хвалите не хвалите —
Все равно он будет лить, и лить, и
Лить, и лить свое, как лил.

Потому он черный дрозд,
Что имеет черный хвост,
Вообще, помимо клюва,
Черный он во всех местах
И попеть большой мастак.

Все акации в цвету,
Дрозд поет, а пчелы — ууу,
Ну и духууу,
Ну и цве́тууу,
Ууу как сладко, мо́чи нету!
Тяжелеют на лету.

Всяк свои имеет страсти:
Пчелы — по медовой части,
Дрозд попеть,
А я мастак
Поваляться просто так.

Не по этой ли причине
Я до чина не дорос —
Вот вопрос.
Пустой вопрос!

Так уж рад я, что живу,
Что приписан к белу свету.
Гроздь акации сорву,
О, как сладко, мочи нету!
Дрозд поет,
А пчелы — ууу.

Живем в сени колоколов
Тиханьского аббатства.
Здесь храм воздвигнут будь здоров,
Да оскудела паства.

Уж не морочат сирый люд
Небесные фальцеты,
Зато безбожникам дают
Органные концерты.

Орган с бессмертною душой
Секретничает
ради
Ее потребности большой
В гармонии и ладе.

Орган туда уносит нас,
Где скорбь души не травит,
А ко́локола бренный глас —
Он телом нашим правит.

Известно нам из древних книг,
Что ко́локола звуки
Язык развязывали вмиг,
А там, глядишь, и руки.

Когда порой колокола́
Глаголом одержимы,
Такие варятся дела,
Что валятся режимы.

Но отшумели те деньки,
И нет расстриг-монахов,
И динь-динь-дини далеки
От этаких замахов.

На скамьях нет свободных мест,
Внутри светло и чисто,
Мы здесь, нам по сердцу приезд
Столичного солиста.

Мы озираем божий храм
Без истовой натуги,
И важно льются в души нам
Прелюдии и фуги.

Ти́хань. Листья облетели.
В камне выдолблены кельи.
В келье тесно, будто в стойле.
И -
подсказанное чувством —
Имя: Тихонова Пустынь!
Ой ли…

Дочь ли киевского князя
Прикопала русский корень,
Чтобы, в грот как в гробик влазя
И судьбе своей покорен,
Здесь долбил печерский инок
Белый камень и суглинок?

Кто придумал, что в пещере —
Ближе к богу?
Эти щели
По соседству с преисподней!

Ах, насколько превосходней
Жить повыше,
Жить на крыше,
Сверху истины глаголя!

Я — гойя[5]…

Так мирно в Ти́хани ночами.
Лишь истребители впотьмах
Нет-нет рванут ночное небо,
И двери хлопают в домах.
Двадцатый век, большой размах,
Большие скорости и страсти,
Ночное небо рвать на части —
Хороший тон.
И снова тихо.
Небо, сводящее концы с концами,
И темное мерцанье —
Балатон.

Фонарь на моле миг да миг,
Сверчок какой-то свирк да свирк,
Брехун далекий гав да гав,—
Но несинхронно.
Такой, ребьята, лайф.
Такой, ребьята, лайф у Балатона.

Гляди, ребята, веселей,
Ей-ей, от хлопанья дверей
Еще никто не умирал.
Неплохо!
Такой, ребята, лайф.
Эпоха Большого оптимизма.

Пела песню женщина из Пешта
Над моей веселой головой,
Над моими бойкими кудрями,
Над горячей кровушкой моей.

Пела чисто, истово, красиво,
Чуть умолкнет, все кричали: пой!
Разводил руками: «Ну и сила!» —
Аккордеонист полуслепой.

А моя головушка распухла,
Я не знал чужого языка,
Но порывы темного рассудка
Холодила женская рука.

«Жил я, жил, голубушка, и дожил
До своих до выдержанных лет —
Вот и весел, как осенний дождик,
И кудряв, как бабкин табурет;

Вот и маюсь, будто в одиночке,
Прижимаюсь лбом к твоей руке;
Вот и бормочу четыре строчки
На своем родимом языке».

Аккордеонист полунезрячий
Сатанел от дыма и жары.
Помню голос дивный и горячий,
Я его не слышал с той поры.

Я не шел, голубушка, за гробом,
Не читал прощального письма
И гадать не смею, что за прорубь
Ты себе назначила сама.

Но я помню, помню этот голос,
Вспоминаю пальцев холодок,
Не забуду темный этот город,
Эту ночь и винный погребок.

Аккордеонист полунезрячий —
Как же он старался, старина!
Выложился, справился с задачей,
Не забылась песня ни одна.

Деревня спит. Лишь кошки под луною
Живут какой-то жизнью потайною,
Они черны иль черноваты —
Все.
Их дерзкие свидания чреваты
Последствиями. Кошки на шоссе.
Показан мне
Вечерний моцион,
И он
Меня ведет к кладбищенской стене,
По ней, я вижу, стелются коты,
Танцующие ритуальный танец,
Сиренью тянет, ирисами тянет,
На черном прорисованы кресты.

Я так скажу:
Давно ли в страхе
Я вздрагивал при виде мертвеца?
Но гроб за гробом на плечо ложился,
И робости мой дух лишился,
Я более не отвращал лица.
Когда — так медленно — покой входил в отца,
Он и в меня входил, лишь мерою иною,
Лишь истиной, что очередь за мною,
И я не отвратил лица.

Сиренью тянет. Ирисами тоже.
Их много у кладбищенский стены.
На ней видны
Внезапные перемещенья кошек.
Я так скажу теперь:
Теряем и теряем год от года,
Но новая свобода
Приходит к нам взамен потерь,
И с нею — новая забота.
Она годов отнюдь не удлинит,
А впрочем, что за радость — век прокиснуть,
Не так уж страшно этот свет покинуть,
Таким покинуть —
Вот что леденит.

Сиренью тянет, ирисами тянет,
А человека тянет в дом, к огню,
А в доме ни души.

Так медленно чиню
Свои карандаши…