Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Привыкаешь к теплым дням.
Привыкаешь к деревням,
Притулившимся по склонам.
Прирастаешь к желтым кронам
И медлительным корням.

Виноградник на бугре,
Мальчик смотрит боязливо.
— Бу́на зи́уа![3]
— Буна зиуа.—
Прирастаешь к детворе.

Кто, большой, тому виной,
Что к земле иноязыкой,
Будто здесь баюкан зыбкой,
Прикипаешь, как родной?

И глядишь, глаза слепя,
В даль, светящуюся зовом,
Провожая долгим взором
Уходящего — себя…

1
Сыпь, Василий, хмель за печь,
Чуть просохнет — сразу в дело.
Как мошна ни оскудела,
А уж пивом — обеспечь!

Ставь, Татьяна, в печь квашню,
Надо потчевать родню!
Соберутся раз в полвека —
Раздувай-ка уголек!
Больно нынче он далек —
Человек от человека.

Веселей ухватом двигай,
Пропеки, да не сожги,
Пироги — не вороги,
Только жаль, что не с вязигой.
Белой рыбы, хрящ ей в горло,
Нынче нет — поперемёрла,
Будто тот ихтиозавр.
Бес ее поистерзал.
И с тресочкою не худо!
Ты мозгами пораскинь:
Го-род-ские! Городским —
Им и бублики не чудо.
Городские… Города!
Сам бы грелся возле денег,
Только пряник не сладенек
Без земли-то — вот беда.

Сколько жито? Сто годов.
Выто, чай, на сто ладов.
Сто ли, боле песен пето?
Соли ето — сто пудов.

Собрались.
На то и лето.

Волокушу волоки!
Сеть в котомку кинь для смеха!
В старом русле окуньки —
Городской родне утеха.
Да и мы не дураки!

2
…Все сели, осталась Татьяна
Стоять для порядка в дому:
Не видно ль пустого стакана
И нет ли обиды кому.

Татьянино легкое пиво
Лилось под застольный шумок.
Сучок областного разлива
Соперничать с пивом не мог.

И как-то совсем ненароком
Пришло ощущенье семьи,
И снова мы стали народом
И вспомнили песни свои.

Не те, что с усердной докукой
На новых широтах поют,
Как бы круговою порукой
Скрепляя разрозненный люд;

Не те, что семь раз на неделе
Меняют бумажный наряд,
А те, что как черные ели
Над черной землею царят.

Налейте, ребята, налейте,
Недолго нам петь за столом,
Пробиты уже на билете
Те дырки с обратным числом.

Скажите, ребята, скажите,
Туда ли судьба завела
И так ли, ребята, бежите,
Как ветки бегут от ствола…

Что-то вновь тоска меня взяла,
Вновь меня на север потянуло,
К тем пределам, где, белым-бела,
Тишина в озерах потонула —
Потонула и опять всплыла.

Дело-то простое, а не странное.
Так оно устроено, житье:
Невзирая на мои старания,
Гнет мое старение — свое.

Вот и тянет к тем земным пределам,
Где легко, просторно было мне,
Где во мне уверенность гудела —
Весело! — как в мартовской сосне.

Вот и рвется сердце в дальний путь,
Колобродит, просится, колотится:
Стоит только руку протянуть,
Стоит подмигнуть — и все воротится
А ведь не воротится ничуть.

Когда же наскучат дерзания мне
(Седьмая ли блажь, материк ли седьмой),
Поеду домой,
Посижу в чайхане,
Подумаю.

Подумаю я о свободе,
Еще о пустой маете,
Чайханщик же чая щепоти
Подсыплет в раздумия те.
Глубокая влага седьмой пиалы
Сквозь поры пройдет и со лба воспарится.
Как тихо!
Как лица
светлы!
Но тут я замечу:
хохлатая птица
Глядит на меня из-под пыльной полы,
И гладит коричневый палец
По темени птицу.
Она
Внимательно, тягостно пялит
Свой глаз на меня.
Тишина.

Ах, тень от листвы, да от пруда прохлада
Да носик луженый плюет кипятком.
Я — кто? Я прохожий. Я песню тайком
Занес в чайхану под полою халата,
И песня, как перепел, зла и хохлата —
На темени перья торчком.
Мой пристальный, мой бедана[4],
Моя белобровая злоба,
Не рвись из-под пальцев!
Мы оба
Подумаем.
Тишь. Тишина.
Еще посидим в тишине,
Еще поглядим в чайхане
На важные влажные лица —
Не лица, а лики.
И блики,
Как пестринки, пятна пера.
Еще не пора, моя птица,
Еще не пора.

Запах дома, запах дыма,
Горько-сладкий дым степной
Тонкой струйкой мимо, мимо —
Надо мною, надо мной.
Травки пыльной и невзрачной
Терпкий вкус
и вздох коня,
Потный конь и дым кизячный —
Детский сон, оставь меня.

Знаю, все необратимо,
Все навек ушло от нас —
Травки вкус и запах дыма,
И мангал давно погас.

Я иной судьбы не чаю,
Я другого не хочу,
Но так часто различаю,
Напрягусь и различу —
Различу сквозь дым табачный
Этой женщины изящной
Эти волосы копной,
Угадаю дым кизячный,
Пыльной травки вкус степной.
Тонкий стебель, горький вкус.
Низкий вырез.
Нитка бус.

Все ушло, что было нашим,
Все навек ушло от нас.
И мангал давно погашен.
И мангал давно погас.

Пустыню голод разбирает к ночи,
Тогда шакал приходит к Бухаре
И сипло воет.
Башни четкий очерк
Как след зубов на черном сухаре.
А рот пустой!
Всего-то для оскала
Два зуба, да и те порасшатало —
Хоть плачь, хоть смейся, хоть сухарь мусоль.
Пустыня плачет голосом шакала.
На сухаре посверкивает соль.

Соль неба — звёзды.
Соль земли — работа.
Пустыни соль — соленый солончак.
О чем он молит, жалкий хан барханов?
Чтоб солью неба стала саранча?
Видали мы дела такого рода —
И кровь солила землю, и слеза!
Зато мы знаем:
Соль земли — работа,
Соль солнца — виноградная лоза.

Когда у стен мы слышим стон шакала,
Нам не забыть: пустыня — это кара
За наши распри.
Это их плодов
Она алкала!
Шла и отмыкала
Ворота ослабевших городов.
Хоть плачь, хоть смейся —
Славное семейство:
«Зарежь собрата и пески уважь!..»
Не дай нам бог войти в такой кураж.
«Зарежь собрата!..»
'А всего добра-то —
Галоши да замызганный ишак.

Зато мы знаем:
Соль земли — работа.
Работа, а не кровь.
И только так.

1
А в Ташкенте не тот пострадал,
Кому в бок кирпичом угодило.
Пострадал, кто глазами видал,
Как стена от стены уходила.

Коль уходит стена от стены
На виду у всего перекрестка,
Значит, могут и даже должны
Разойтись полушария мозга.

Полушария мира в тот миг
В бедном мозге разъялись от взрыва,
И ташкентец к любимым приник,
Напоследок приник торопливо.

Крик стоял над планетой, а в ней,
В глубине, рокотало повторно.
Между тем становилось ясней,
Что трясение нерукотворно.

Пыльный столб на руины осел,
И, я слышал, смеялись в палатке,
Даже пели! Ведь шарик-то цел,
Отчего бы не петь, все в порядке.

Много ль нужно? Брезентовый кров,
Да какая-то малость одежды,
Да вдобавок хоть несколько крох
Утешенья, любви и надежды.
1966

2
На родине моей осела пыль,
Которую усердно выбивала
Могучая и дикая рука.

Не так ли: выбьют пыль из тюфяка —
И колотьбы той будто не бывало?

Утихло содрогание земли.
Я видел, как бульдозеры скребли,
Верней сказать, я видел, как сгребали
Ту улицу, с которой я вбегал
В ту комнату, которую едва ли
Теперь припомню.

Но это было в прошлый мой приезд.

На этот раз на месте прежних мест
Шумит проспект. Терпение и вера
Мне помогли найти остатки сквера,
Но опознать деревьев я не мог.

Здесь у дверей курился наш дымок.
Здесь ясень был и был дымок мангала,
И девочкою мама в дверь вбегала,
Когда тот ясень веточкою был.
Постой еще:
Здесь были дверь,
И стены,
И улица, которая теперь
Сошла со сцены.

Ах, если всяк да со своей святыней!
Не заглянуть ли лучше на базар,
Чтоб ввечеру потолковать за дыней
Под небом жилмассива Чиланзар?
Мы дыню разъедим, а завтра днем
В сухую землю веточки воткнем,
Узрим новорожденные кварталы
И с пылью их смешаем светлый прах,
Который унесли на башмаках…

Прости, привязчив я.