Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения

When on my bed the moonlight falls,
I know that in thy place of rest
By that broad water of the west,
There comes a glory on the walls;

Thy marble bright in dark appears,
As slowly steals a silver flame
Along the letters of thy name,
And o’er the number of thy years.

The mystic glory swims away;
From off my bed the moonlight dies;
And closing eaves of wearied eyes
I sleep till dusk is dipt in gray:

And then I know the mist is drawn
A lucid veil from coast to coast,
And in the dark church like a ghost
Thy tablet glimmers to the dawn.

Когда луна на полог мне
Прольет свой луч, я знаю: он
У моря, там, где тих твой сон,
Сияньем вспыхнул на стене.

Твой мрамор выступил на свет,
Серебряный пожар луны
Крадется тихо вдоль стены,
Вдоль имени и чисел лет.

Но вот — он уплывает прочь,
Как луч на пологе моем.
Усталый, я забудусь сном,
Пока рассвет не сменит ночь.

Тогда, я знаю: развита
Над морем искристая шаль,
А в церкви, там, где спит печаль,
Как призрак, светится плита.

The time draws near the birth of Christ;
The moon is hid, the night is still;
A single church below the hill
Is pealing, folded in the mist.

A single peal of bells below,
That wakens at this hour of rest
A single murmur in the breast,
That these are not the bells I know.

Like strangers’ voices here they sound,
In lands where not a memory strays,
Nor landmark breathes of other days,
But all is new unhallow’d ground.

Подходит к Рождеству зима.
Ныряет в тучах лунный круг;
В тумане колокола звук
Доносится из-за холма.

Удар глухой во мгле ночной!
Но не пронзил он грудь насквозь,
Лишь вяло в ней отозвалось:
Здесь даже колокол другой.

Здесь всё другое — лес, поля,
Душе — ни вехи, ни следа…
Пустыня, памяти чужда,
Неосвященная земля.

Come into the garden, Maud,
For the black bat, night, has flown,
Come into the garden, Maud,
I am here at the gate alone;
And the woodbine spices are wafted abroad,
And the musk of the rose is blown.

For a breeze of morning moves,
And the planet of Love is on high,
Beginning to faint in the light that she loves
On a bed of daffodil sky,
To faint in the light of the sun she loves,
To faint in his light, and to die.

All night have the roses heard
The flute, violin, bassoon;
All night has the casement jessamine stirr’d
To the dancers dancing in tune;
Till a silence fell with the waking bird,
And a hush with the setting moon.

I said to the lily, ‘There is but one
With whom she has heart to be gay.
When will the dancers leave her alone?
She is weary of dance and play.’
Now half to the setting moon are gone,
And half to the rising day;
Low on the sand and loud on the stone
The last wheel echoes away.

I said to the rose, ‘The brief night goes
In babble and revel and wine.
О young lord-lover, what sighs are those,
For one that will never be thine?
But mine, but mine,’ so I sware to the rose,
‘For ever and ever, mine.’

And the soul of the rose went into my blood,
As the music clash’d in the hall;
And long by the garden lake I stood,
For I heard your rivulet fall
From the lake to the meadow and on to the wood.
Our wood, that is dearer than all;

From the meadow your walks have left so sweet
That whenever a March-wind sighs
He sets the jewel-print of your feet
In violets blue as your eyes,
To the woody hollows in which we meet
And the valleys of Paradise.

The slender acacia would not shake
One long milk-bloom on the tree;
The white lake-blossom fell into the lake
As the pimpernel dozed on the lea;
But the rose was awake all night for your sake,
Knowing your promise to me;
The lilies and roses were all awake,
They sigh’d for the dawn and thee.

Queen rose of the rosebud garden of girls,
Come hither, the dances are done,
In gloss of satin and glimmer of pearls,
Queen lily and rose in one;
Shine out, little head, sunning over with curls,
To the flowers, and be their sun.

There has fallen a splendid tear
From the passion-flower at the gate.
She is coming, my dove, my dear;
She is coming, my life, my fate;
The red rose cries, ‘She is near, she is near;’
And the white rose weeps, ‘She is late;’
The larkspur listens, ‘I hear, I hear;’
And the lily whispers, ‘I wait.’

She is coming, my own, my sweet;
Were it ever so airy a tread,
My heart would hear her and beat,
Were it earth in an earthy bed;
My dust would hear her and beat,
Had I lain for a century dead;
Would start and tremble under her feet,
And blossom in purple and red.

Выйди в сад поскорее, Мод!
Уже ночь — летучая мышь —
Улетела в свой черный грот;
Поздно спать; неужели ты спишь?
Роза мускусная цветет,
И луна глядит из-за крыш.

Видишь, стало в саду светать,
И звезда любви в вышине
Начинает меркнуть и угасать
На заре, как свеча в окне, —
И в объятиях солнечных исчезать,
Тая в нежном его огне.

До утра со скрипкой спорил гобой,
Хрипло жаловался фагот,
И мелькали вместе и вразнобой
Тени в окнах — ночь напролет;
Тишина настала лишь пред зарей,
С первой россыпью птичьих нот.

И сказал я лилии: «Лишь с одним
Она может быть весела;
Гомон бала ей больше невыносим,
Болтовня толпы тяжела».
Наконец-то рассеялся шум и дым,
В зале музыка замерла;
Укатили гости один за другим,
Эхо смолкло, и ночь прошла.

И сказал я розе: «Промчался бал
В вихре танцев, красок, огней.
Лорд влюбленный, как бы ты ни мечтал,
Никогда ей не быть твоей.
Навсегда, — я розе пообещал, —
Она будет моей, лишь моей!»

И пылание розы вошло мне в грудь,
Затопляя душу мою,
И я долго стоял, не смея вздохнуть
И слушал, словно в раю,
Плеск ручья, спешащего в дальний путь —
Через луг твой — в рощу твою.

Через луг, где следы твоих легких ног
Так свежи в траве луговой,
Что цепочку их мартовский ветерок
Обратил в фиалки весной, —
Через луг счастливый наискосок
До опушки нашей лесной.

Белый ирис, уснув на закате дня,
Не проснулся и в этот раз,
И жасмин, душистую гроздь клоня,
В сонных чарах своих погряз.
Только лилии, обещанье храня,
Стерегли наш заветный час;
Только розы и лилии ради меня
До зари не смыкали глаз.

О волшебница сада, явись на зов!
Ночь окончилась — поспеши;
В блеске шелка, в мерцании жемчугов
По ступеням сойди в тиши,
Солнцем стань, златокудрая, для цветов
И томленье их разреши.

Роза алая у ворот
Жарко вспыхивает, как в бреду;
Вот она идет, моя Мод,
Чтоб утишить мою беду;
Роза белая слезы льет;
Шпорник шепчет: «Она в саду»;
Колокольчик сигнал дает,
И жасмин отвечает: «Жду!»

Вот она идет сюда — ах!
Слышу: платье шуршит вдали;
Если даже я буду остывший прах
В склепной сырости и в пыли,
Мое сердце и там, впотьмах,
Задрожит (пусть века прошли!) —
И рванется в рдяных, алых цветах
Ей навстречу из-под земли.

See what a lovely shell,
Small and pure as a pearl,
Lying close to my foot,
Frail, but a work divine,
Made so fairily well
With delicate spire and whorl,
How exquisitely minute,
A miracle of design!

What is it? a learned man
Could give it a clumsy name.
Let him name it who can,
The beauty would be the same.

The tiny cell is forlorn,
Void of the little living will
That made it stir on the shore.
Did he stand at the diamond door
Of his house in a rainbow frill?
Did he push, when he was uncurl’d,
A golden foot or a fairy horn
Thro’ his dim water-world?

Slight, to be crush’d with a tap
Of my finger-nail on the sand,
Small, but a work divine,
Frail, but of force to withstand,
Year upon year, the shock
Of cataract seas that snap
The three decker’s oaken spine
Athwart the ledges of rock,
Here on the Breton strand!