Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Мы шли под вечер вдоль межи,
Колосья спелые срывая;
Но что-то сердце обожгло,
Мы стали спорить резко, зло —
И вдруг опомнились, рыдая.
О, эти ссоры меж родных,
Когда, обидой закипая,
Бог знает что наговоришь —
И вдруг опомнишься, рыдая.
И мы пришли туда, где спит
Малютка наша дорогая
Под серым холмиком земли,
Заросшим холмиком земли —
И обнялись, рыдая…

Ask me no more: the moon may draw the sea;
The cloud may stoop from heaven and take the shape
With fold to fold, of mountain or of cape;
But О too fond, when have I answer’d thee?
Ask me no more.

Ask me no more: what answer should I give?
I love not hollow cheek or faded eye:
Yet, О my friend, I will not have thee die!
Ask me no more, lest I should bid thee live;
Ask me no more.

Ask me no more: thy fate and mine are seal’d:
I strove against the stream and all in vain:
Let the great river take me to the main:
No more, dear love, for at a touch I yield;
Ask me no more.

Не спрашивай; луна взманит волну,
Иль облака под ветром примут вид
Каких-то замков или пирамид;
Я этих пылких взоров не верну:
Не спрашивай меня.

Ты хочешь знать, что я тебе скажу?
Мне скучны эти лепеты любви;
И все-таки — не умирай, живи!
Признаться ли? — я за тебя дрожу:
Не спрашивай меня.

Не спрашивай, мой друг: твоя судьба,
Мою судьбу, как нить, переплела;
Против теченья тщетно я плыла.
О мой любимый, как душа слаба!
Не спрашивай меня.

Come down, О maid, from yonder mountain height:
What pleasure lives in height (the shepherd sang)
In height and cold, the splendour of the hills?
But cease to move so near the Heavens, and cease
To glide a sunbeam by the blasted Pine,
To sit a star upon the sparkling spire;
And come, for Love is of the valley, come,
For Love is of the valley, come thou down
And find him; by the happy threshold, he,
Or hand in hand with Plenty in the maize,
Or red with spirted purple of the vats,
Or foxlike in the vine; nor cares to walk
With Death and Morning on the silver horns,
Nor wilt thou snare him in the white ravine,
Nor find him dropt upon the firths of ice,
That huddling slant in furrow-cloven falls
To roll the torrent out of dusky doors:
But follow; let the torrent dance thee down
To find him in the valley; let the wild
Lean-headed Eagles yelp alone, and leave
The monstrous ledges there to slope, and spill
Their thousand wreaths of dangling water-smoke,
That like a broken purpose waste in air:
So waste not thou; but come; for all the vales
Await thee; azure pillars of the hearth
Arise to thee; the children call, and I
Thy shepherd pipe, and sweet is every sound,
Sweeter thy voice, but every sound is sweet;
Myriads of rivulets hurrying thro’ the lawn,
The moan of doves in immemorial elms,
And murmuring of innumerable bees.

Сойди, о дева, с перевала вниз!
Какая тебе радость (пел Пастух)
В сверкании и холоде высот?
Остерегись так близко к небесам
Мерцать звездой меж скал, скользить, как луч,
У расщепленной молнией сосны.
Спустись в долину, где Любовь живет,
Любовь найдешь ты только здесь, внизу,
У жаркого огня — или в полях,
В обнимку с Урожаем молодым,
Или меж бочек с пурпурным вином,
Или в саду гоняющей лисят;
Ей скучен серебристорогий лик,
Гримаса бледной смерти ей страшна.
Любви не сыщешь между диких скал
И ледников, сползающих с горы
В ущелье, вместе с грудами камней,
Чтоб хлынуть пенистым потоком вниз.
Сойди же за танцующей водой
В долину; пусть плешивые орлы
Кричат вверху и между страшных круч
Дымятся брызги тысяч мелких струй,
Как попусту растраченных надежд.
Так не губи себя; спеши сюда!
Долина ждет тебя, лазурный дым
Восходит в воздух, детвора кричит;
И твой пастух играет на рожке
Так нежно, что лишь голос твой нежней;
Звенят в лугах бессчетные ручьи,
И стонут горлицы среди ветвей,
И пчелы медоносные жужжат.

I sometimes hold it half a sin
To put in words the grief I feel;
For words, like Nature, half reveal
And half conceal the Soul within.

But, for the unquiet heart and brain,
A use in measured language lies;
The sad mechanic exercise,
Like dull narcotics, numbing pain.

In words, like weeds, I’ll wrap me o’er,
Like coarsest clothes against the cold:
But that large grief which these enfold
Is given in outline and no more.

Порой мне кажется: грешно
Писаньем горе умножать —
Как будто полуобнажать,
Что прикровенным быть должно.

И если сызнова пишу,
То лишь затем, что я таким
Занятьем истово тупым,
Как опиумом, боль глушу.

И, чтобы спрятать скорбь свою
И холод жизни обмануть,
В дерюгу слов укутав грудь,
Я здесь, как чучело, стою.

Dark house, by which once more I stand
Here in the long unlovely street,
Doors, where my heart was used to beat
So quickly, waiting for a hand,

A hand that can be clasp’d no more —
Behold me, for I cannot sleep,
And like a guilty thing I creep
At earliest morning to the door.

He is not here; but far away
The noise of life begins again,
And ghastly thro’ the drizzling rain
On the bald street breaks the blank day.

Дом пуст. К чему мне тут стоять
И у порога ждать теперь,
Где, прежде чем ударить в дверь,
Я сердце должен был унять?

Укор вины, укол тоски;
Взгляни — я не могу уснуть,
Бреду в предутреннюю муть
Вновь ощутить тепло руки,

Которой нет… Тебя здесь нет!
Но снова слышен скрип забот,
И в мокрой, серой мгле ползет,
Как привидение, рассвет.

Calm is the morn without a sound,
Calm as to suit a calmer grief,
And only thro’ the faded leaf
The chestnut pattering to the ground:

Calm and deep peace on this high wold,
And on these dews that drench the furze,
And all the silvery gossamers
That twinkle into green and gold:

Calm and still light on yon great plain
That sweeps with all its autumn bowers,
And crowded farms and lessening towers,
To mingle with the bounding main:

Calm and deep peace in this wide air,
These leaves that redden to the fall;
And in my heart, if calm at all,
If any calm, a calm despair:

Calm on the seas, and silver sleep,
And waves that sway themselves in rest,
And dead calm in that noble breast
Which heaves but with the heaving deep.

Как тихо, Господи, вокруг!
Такая тишь среди полян,
Что, если падает каштан,
Слой листьев поглощает звук.

Тишь в поле. Зябкою росой
Калины каждый лист омыт;
И паутину золотит
Зари осенней луч косой.

Тишь в воздухе, ни ветерка;
Недвижный лес день ото дня
Пустей. И в сердце у меня
Покой и мертвая тоска.

Тишь, как туман, у ног течет,
Равнина дышит тишиной
И хочет слиться с пеленой
Холодных мутно-серых вод.

Над океаном — тихий бриз;
И в той груди навек покой,
Которую лишь вал морской
Колышет мерно вверх и вниз.

Oh yet we trust that somehow good
Will be the final goal of ill,
To pangs of nature, sins of will,
Defects of doubt, and taints of blood;

That nothing walks with aimless feet;
That not one life shall be destroy’d,
Or cast as rubbish to the void,
When God hath made the pile complete;

That not a worm is cloven in vain;
That not a moth with vain desire
Is shrivell’d in a fruitless fire,
Or but subserves another’s gain.

Behold, we know not anything;
I can but trust that good shall fall
At last - far off - at last, to all,
And every winter change to spring.

So runs my dream: but what am I?
An infant crying in the night:
An infant crying for the light:
And with no language but a cry.

О да, когда-нибудь потом
Все зло мирское, кровь и грязь,
Каким-то чудом истребясь,
Мы верим, кончится добром.

У каждого — свой верный шанс;
Ничто не канет в никуда,
Как карта лишняя, когда
Господь закончит свой пасьянс.

Есть цель, невидимая нам:
Самосожженье мотылька
И корчи в глине червяка,
Разрезанного пополам —

Все не напрасно — там, вдали,
Где нет зимы и темноты,
(Так мнится мне) для нас цветы
Неведомые расцвели…

Но кто я, в сущности, такой?
Ребенок, плачущий впотьмах,
Не зная, как унять свой страх
В кромешной темноте ночной.