Галактион Табидзе - Стихотворения

Я знаю — за полночь теперь,
Тоска грызет, ожесточась,
Всю ночь беда стучится в дверь —
Который час? Который час?

А за окном — всё та же ночь,
За осенью вдогонку мчась,
Себя не в силах превозмочь —
Который час? Который час?

Быть может, три? Всего лишь три?
Три с четвертью? И впредь не тщась…
Тринадцатый гудок гудит
С вокзала… Но — который час?

Мглу коридоров дымы дум
Избороздили, иссечась,
И телефоны — наобум —
Который час? Который час?

О, господи! Стучится дождь,
Смолой кровавою сочась…
И ночь наращивает мощь —
Который час? Который час?

Был Шарль Бодлер: «Вина и грез
Сладчайший час, горчайший час!»
Так отвечал он на вопрос —
Который час?

Опять смеркается, и надо,
Пока не смерклось и светло,
Следить за увяданьем сада
Сквозь запотевшее стекло.

Давно ли, приминая гравий,
Я здесь бродил, и на виду,
Словно букет меж чистых граней,
Стояло дерево в цвету.

Как иноземная царевна,
Казало странные черты,
И пахли горько и целебно
Им оброненные цветы.

Его плодов румяный сахар
Я собирал между ветвей.
Оно смеялось — добрый знахарь
Той детской радости моей.

И всё затем, чтоб днем печальным
Смотреть немея, не дыша,
Как в легком выдохе прощальном
Возносится его душа.

И — всё охвачено верченьем,
Круженьем, и в глазах темно.
Как будто в небе предвечернем,
В саду моем красным-красно.

Сиротства огненный оттенок
Ложится на лицо и грудь,
Обозначается на стенах
В кирпич окрашенная грусть.

Я сам, как дерево седое,
Внутри оранжевой каймы
Над пламенем и над водою
Стою в предчувствии зимы.

Алмазный невесомый свет —
Глубокой синевы мерцанье,
Торжественное созерцанье:
Ни слова, ни дыханья нет.

Наполнены голубизной
Воздушные литые чаши —
Оледенелое зедаше,
Где вспыхивает синий зной.

В алмазы убрана земля
И холодеет, как невеста.
Заковано мгновенье жеста:
К луне воздеты тополя.

Плывет гора, как белый конь,
Толпятся строго кипарисы —
До пят серебряные ризы…
Неуловимого не тронь.

Цветет, как лилия, луна
На звездной глубине и черной,
Но красоте неизреченной
Душа моя обречена.

Когда лесную парусину
Раздует ветер в паруса,
Всегда я слушаю: осины
Мне шелестят про чудеса…

И сказки стародавней дали
Меня влекут назад, назад,
Пьяня, как старый цинандали
И центифолий аромат.

Все эти песни перепеты
Давным-давно… Но где и кем?
Колеблется скрещенье веток
На мимолетном ветерке.

Самой судьбы клонится парус
От тяжести ветров и бед.
Но где тебя настигнет старость?
С кем свяжет тягостный обет?

И быль — быльем? И всё сначала?
И эти листья — тлен и дым?..
Но нас ведь время обвенчало —
Принцессу с пажем молодым.

Горы скованы тишиною,
Но забрезжил внезапный свет.
Чья-то тень бредет под луною —
Пробудился от сна поэт.

Седина серебром сверкает
Над прекрасным его лицом;
Словно молний огонь мелькает,
Заплетясь вкруг него венцом.

Тучки тянутся цепью сонной
Под круженье светил ночных.
Отзвук поступи утомленной
Долетает в тиши до них.

Горы слышат, как мерным шагом
Нарушается тишина.
Частым шелестом над оврагом
Вздрогнул лес, пробудясь от сна.

Смолкли волны, взметнулось пламя,
Стало тысячью искр цвести.
Или то огневое знамя
Светит призраку на пути?

Стражем, вечной завесой скрытым,
Он — над нами; он — стережет.
Перед образом позабытым
Золотую свечу зажжет.

Не покинет, и отзовется,
И, любовью своей влеком,
Сновидением к нам ворвется,
Мысли радостной ветерком.

Станет думою вдохновенной
Пыл будить в нас, чтоб не угас.
Будь же трижды благословенна,
Тень, встающая в тихий час.

Венчалась Мери в ночь дождей.
И в ночь дождей я проклял Мери.
Не мог я отворить дверей,
Восставших между мной и ей,
И я поцеловал те двери.

Я знал — там упадают ниц,
Колечком палец награждают.
Послушай! Так кольцуют птиц!
Рабынь так рабством утруждают!

Но я забыл твое лицо!
Твой профиль нежный,
                                 твой дикарский,
Должно быть, темен, как крыльцо
Ненастною порой декабрьской?

И ты, должно быть, на виду
Толпы заботливой и праздной
Проносишь белую фату,
Как будто траур безобразный?

Не хорони меня! Я жив!
Я счастлив! Я любим судьбою!
Как запах приторен, как лжив
Всех роз твоих… Но бог с тобою.

Не ведал, я, что говорю,—
Уже рукою обрученной
И головою обреченной
Она склонилась к алтарю.

И не было на них суда —
На две руки, летящих мимо…
О, как я молод был тогда.
Как стар теперь.
Я шел средь дыма,

Вкруг дома твоего плутал,
Во всякой сомневался вере.
Сто лет прошло. И, как платан,
Стою теперь.
Кто знает, Мери,

Зачем мне показалось вдруг,
Что нищий я? И в эту осень
Я обезумел — перстни с рук
Я поснимал и кинул оземь.

Зачем «Могильщика» я пел?
Зачем средь луж огромных
                                        плавал?
И холод бедственный терпел,
И «Я и ночь» читал и плакал?

А дождик лил всю ночь и лил
Всё утро, и во мгле опасной
Всё плакал я, как старый Лир,
Как бедный Лир, как Лир
                                     прекрасный.

Еще такой безропотной луны
Не знала ночь. И, навевая сны,
Тишайшей лирою из длинных трав,
Еще луною быть не перестав,
Сквозь синеву бесплотную ветвей
Она, как ирис, в бисере лучей.
И зыбкости незыблемой покрой —
Сновиденный Метехи над Курой…
Не вечности ли это свет двоякий?
Тут в двух шагах покоится Акакий,
И на печаль кладбищенской плиты
Ложатся тени, звезды и цветы.
Бараташвили тут бродил… И зависть —
Лишь новой песни лебединой завязь.
Пусть я умру — но только бы запелось!
Ценою жизни спеть — вот это смелость!
Под шелест крыл и синих парусов
Моей мечты — я умереть готов.
Преображенья сладостная жуть —
Единственный необратимый путь.
Ночь тишиной заполнена до краю.
Царь и поэт, я с песней умираю,
О тени вечные! А лиру вам
Я отдаю… В предание векам
Она войдет, светясь средь длинных трав,
Еще луною быть не перестав…