Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

 Убили Царя — лебедя белого,
 с ним лебедушку и пятерых лебедят.
 А колокола дерзкие, смелые
 на всю страну об этом кричат.
 Затянулась гульба егерей шалых:
 ну-ка, царскую Русь — до кости, дотла!
 Всё что нам вместо совести — спать мешало!
 Храмы сжечь, разбить колокола.

 «-Брат, держись!
 - За что? — Да хоть за ветер…»
 У рабочих вместо лиц слепая мгла.
 Я подслушал — говорили на рассвете,
 с башен падая крутых, колокола.
 «-Брат, держись. Звонарь подаст нам руку.
 - Врешь, вчера убили звонаря.»
 И глядеть боялась на ту муку
 в волчьей боли тусклая заря.

 Горевала лебедушка-колокол
 на вершине казненной звонницы:
 мне бы падать хоть в землю вольную,
 на пречистом лугу упокоиться!
 Горевала лебедушка-колокол:
 мне упасть, умереть не страшно.
 Лишь одно до озноба горестно —
 что бетон и асфальт под башней.
 Мне бы в травы упасть высокие,
 мне б в седую полынь с крапивою,
 чтоб омыли земными соками
 тело медное, в кровь разбитое.
 Оторвут от небесной просини,
 как от корня траву живучую.
 Горьки травы в изломе осени.
 Мне бы в землю слезой горючею.
 Мне бы в травы звездй падучею.

 По полям бежит,
 аки вражья рать,
 злой дурман-трава,
 лихоцвет-трава,
 черный смех-трава —
 сколько хватит глаз,
 до самОй межи.
 Нива русская
 в забытьи лежит,
 ни овса ни ржи
 не видать.
 Там, где колокол-богатырь упал,
 звоном изошел,
 раскололся оземь —
 там и землю ворог лихой стоптал,
 лес стоит что крик,
 и поля что слезы.
 Русь безбожная,
 Русь беззвездная,
 покаяние
 прими позднее,
 Русь, детей своих
 смилуйся, прости,
 зарю новую возвести.
 выйдет сеятель
 да с зерном в горсти.
 Рать колючая
 сгинет ровно сон,
 встанет рожь могучая
 ниве на поклон.
 Сполыхнет лазоревый звон…

 На Руси колокола воскресли,
 озаряют Божью землю новой песней.
 И восходит истинное Слово,
 позднею звездой в венце терновом.
 Благовесты-изгнанники
 в отчий край воротились.
 Все, чьи судьбы изранены,
 шепчут: Божия милость…

 Божий вестник, что сзывает люд
 на молитву, иль на брань, на вече,
 развяжи от многолетних пут
 тягость жизни — сердце человечье.
 Медный ангел говорит с людьми,
 кличет, бьется, напрягая жилы.
 Боль уйми и грех с души сними,
 колокольный зов тысячекрылый.
 Вновь толпа на площади, как встарь.
 В маленьком окне высокой башни
 как в пожаре, мечется звонарь,
 лик его преображен и страшен.
 Всякого коснется вещий зов
 и затеплит души — Божьи свечи,
 и развяжет чистою слезой
 тягость жизни — сердце человечье.

 Колокола
 Русь отмолили —
 из бездны вывели,
 у тьмы похитили,
 слезами-серебром омыли.
 Покаянные да печальные,
 как небесных ласточек крики,
 отмолили звоны, отзвучали
 таинством в Служении великом.
 Ныне звоны на заре встают — венчальные,
 с Божьим голосом и Божьим ликом.

 У берега дрожали два челна,
 казались птицами, готовыми к полету.
 Лесной реки таинственную зелень
 заря преображала в смоль и кровь.
 И был один корабль белее снега,
 белей берез на солнечной поляне,
 светлей улыбки ласковой любви.
 Но сплошь в узорах огневых и алых.
 То гроздьями целительной калины
 и вышивкой на русском рушнике
 они казались,
 то бедой грозили.
 Как лебедь раненый, тужил корабль.
 и был второй корабль чернее ночи,
 черней пожарища, чернее шали вдовьей,
 чернее горя.
 Подойдя поближе,
 я разглядела, что второй корабль
 узорами расписан золотыми.
 Но так они на черноте смотрелись
 надменно, жутко и почти злорадно,
 как золото, добытое неправдой,
 как золото, принесшее беду…
 В урочный час ты ждал на берегу,
 Храмостроитель строгий и усталый.
 Ударил колокол протяжно, грозно.
 И ты сказал: взгляни на два челна.
 Один из них — судьба святой Руси,
 который — выбрать мы должны с тобою.
 Но поспеши: сейчас враги ворвутся.
 Ты видишь, отблеск факелов багровых
 уже плывет по медленной воде.
 Ты слышишь, бьется колокол, как сердце,
 которое готово разорваться.
 И мы ушли вдвоем на корабле.
 И мы ушли, оставив на погибель
 трудом и светом созданное царство,
 все храмы, и цветы лесных полян.
 Еще корабль не скрылся за излукой —
 мы видели, как ворвались враги.
 Мы видели, как по заветным травам,
 что бережно, с любовью я сбирала,
 промчались злые, тягостные кони.
 Мы видели, как в Храме пировали
 бесстыжею и подлою гурьбою,
 как поглумились над твоей работой.
 А вещий колокол умолк и треснул
 и покатился с колокольни вниз,
 как голова казненного на плахе.
 Цветы и сосны исходили криком…
 И мы ушли вдвоем на корабле.
 Нам выбирать пришлось судьбу России.
 Мы выбрали кроваво-белый челн —
 пречистый свет, и кровь, и Воскресение.
 А тьму и золото оставили врагам.
 Ты молвил: Возродится Русский Храм!
 Захватчики святыни не постигнут.
 Пройдут слепые годы лютой боли,
 чтоб возродиться смог безсмертный Храм.
 И в этот самый горький, тайный час,
 когда отчаянье когтило душу,
 я ощутила и тебе призналась,
 что дышит у меня дитя под сердцем.

В лесу тропинка умерла,
там темень да седой туман.
И папоротник там молчит,
как будто раненый титан.
Не торопись его судить.
Во мгле грехов — да Божий свет,
как свет упавших в чащу звезд.
Но знайте: мой цветок — огонь,
мучительный огонь в ночи.
Он до кости сожжет ладонь
тому, кто хочет приручить.

Горькая полынь,
боль из сердца вынь.
Там, где князь упал
со стрелой в груди,
горькая полынь
сердце бередит.
За тебя горю,
как во тьме свеча,
по следам твоим
побегу, крича…
Только ту стрелу
поздно вынимать.
Я земле больной
молча поклонюсь,
горькою травой
в полночь обернусь,
во глухой степи,
там, где волчий стон,
где не слышен свят
колокольный звон —
горькая полынь
на заре болит,
горькая полынь
память сохранит.

Зиму зимовать,
горе вековать,
обожженные бедой травы клонятся.
Солнечный твой смех,
первые шаги
сохранит спорыш за околицей.
Как же я звала,
да не сберегла,
удержала бы, да руки разжались.
Вся земля была
в дар тебе дана,
да милее небеса оказались.

На лугах ищу разрыв-траву.
Подняла упавшую звезду —
что осколок врезался в ладонь,
на пречистых травах кровь.
Я не буду для тебя чужой,
я не стану для тебя бедой.
Губы обожгу разрыв-травой.
Никому не сотворила зла.
В полночь к черну омуту пришла —
утро не найдет следов.

Молчал янычар над степью,
первая рана жгла.
И горьким дымком тянуло
с разрушенного села.
А он всё сжимал в ладони
клевера крестик простой.
Как будто вспомнил и понял,
что стало с его судьбой.
Как клевер, был пересажен
на камень чужих дорог…
Его ведь в купели крестили
в той церкви, что утром сжег.
Молчал и себе не верил,
от боли будто ослеп.
Не приживается клевер
никогда на чужой земле.