Петр Вегин - Серебро

Собака, гитара и я —
какая большая семья!

По волнам житейских забот
гитара в дыму папиросок —
как шлюпка, в которой плывет
Любовь — молодецкий матросик.

Зачем ты взлетаешь, душа?
Зачем полуночной порою
 след женщины ищет, шурша,
собака бубновой листвою?

Неужто нам плохо втроем?
Мы есть вопреки фарисейству,
а женщину если найдем —
погибнет святое семейство.

Она уведет, уведет…
Ведь женщины этим владеют.
Допустим, собака возьмет
гитару, но спеть не сумеет.

Давайте уж лучше втроем…
Но вновь соблазняет загадка:
гитара твердит о своем
и тянет по следу собака…

Под занавес лета,
                      когда уже песенка августа спета
и кажется — выпадет решкой вечернего солнца монета,
вдруг вспыхивает семидневное Бабье Лето,
как семь сердоликов сентябрьского браслета!
Хохочет крылатый мальчонка с колчаном и луком,
рискуя свалиться с потешного велосипеда,
он женщин пронзает,
                        как будто опилочных кукол,
пернатой стрелой!
                          Чем отравлены стрелы — известно
Поэтам.
Наглец белокрылый, он не выбирает объекта —
что школьница, что жена страхагента,
без промаха бьет, и его откровенное кредо:
все, кто не подходит под занавес жизни —
                                            под занавес лета!
Чего не сумела Весна — совершит Бабье Лето.
На счастье нет вето. Так выдумана la vita,
что нашей судьбы мы не можем предвидеть кульбита.
Я жил вроде смерда — вошла ты и вместо ответа
вплела в свои волосы жизнь мою светлою лентой.
Сентябрь листопадом наполнит кисеты.
                                       Под занавес лета
понятней душа и осыпана звоном брегета
земля, на которой мерцают таинственным светом
художник с певицей, студентка в объятиях студента,
кассирша с таксистом, трубач и солистка балета —
все, кто наповал стрелой возрожденья пробиты,
одной на двоих —
                           словно Мастер и Маргарита…

С вопросом «Как жизнь?»
                                  возникнет
разиня, как водолаз.
Отвечу ему, разине:
«Спасибо, не удалась…»

Мольеровскою улыбкой
прикрою в который раз,
как рецидивист улику —
«Спасибо, не удалась..».

Не лгите пред снегопадом!
Припомнить пора опять,
что лучший способ скрыть правду —
это ее сказать!

Но все-таки, снеже белый,
как это ни тяжело,
не надо,
          не переделывай
жизнь мою набело.

Я пел — если только пелось,
 но все же — не удалась,
в сравнении с тем, что хотелось
сделать и спеть для вас.
Не ерничаю, не дурачусь:
Мне тридцать седьмой год!
Я в ваших глазах удачник,
а в собственных — наоборот.

Вы видите то, что сделано,
 я — то, что хочу для вас.
Простите мне самонадеянность.
Спасибо. Не удалась.

Хотел соловьем прославиться
в березняке людей,
да бас помешал.
                  А вам нравится,
что басом поет соловей!

Когда я — метр семьдесят восемь,
в гроб лягу — метр семьдесят три,
поэты тяжелыми розами
приколют крылья мои.

Я командируюсь в чистилище!
Но прежде скажу как смехач,
что жизнь — это дробь,
                   где удача — в числителе,
а знаменатель —
               для неудач.

Покорнейше извиняйте,
что все делю пополам:
с собой унесу знаменатель,
числитель останется вам!

Рвануться и вымахнуть! —
         над крышами, рыжими дымными черепичными крышами,
         над суетой, что гнездится под этими крышами,
         над нищими духом, над богатыми нищими,
         над бывшими, над настоящими, дальними, ближними,
         над биржами, над пивными копчеными днищами,
         над пьющими, над оплеванными, плюющими,
         над бьющими бывших любимых,
                                       над клянущимися, клянущими —
рвануться и вымахнуть
любою ценой, но только
откусить от голубого яблока неба!

Нет, Флоренция,
видно, и о твой воздух не опереться крылами,
можно дышать, но невозможно взлететь.
Твой воздух, некогда густой,
разбавлен криками газетчиков,
клаксонами автомобилей, гитарами,
плохими копиями Боттичелли, шепотом гадалок,
кинорекламами, анонимками,
оставляющими яркие следы,
                                   как краденые поцелуи.
Можно дышать, но невозможно взлететь.

Тяжело машут во мне
легкие — мои внутренние крылья.
Черные монахи спешат схоронить
заколотое ржавым ножом сердце.

Жарко. Крылья обвисли,
голодными близнецами тащатся по мостовой,
на них наступают модные каблуки.

Сотни вывесок «Удаление зубов»,
ни одной —
«Удаление крыльев».

Горбатый антиквар на перекрестке
продает пару старых дуэльных пистолетов:
они лежат валетом — красивые  символы смерти —
в округлом футляре красного бархата,
как рыбы в кровавой проруби.

Купить
и вызвать на дуэль из зеркала
собственное отражение?

Ножницы женских ног,
переходящие улицу,
отрезают меня от моих миражей.

Разноцветное мороженое
продается на выбор — как мнения в парламенте.

Можно дышать — но невозможно взлететь.

Город уходит под крыши,
как рыбы уходят под воду.

Дай поцелую лапу,
пятнистая дворняга моей надежды!
Иди в поводыри к кому-нибудь другому.

Выпьем, Флоренция,
на помин крыльев моих,
за упокой близнецов моих, умирающих с голоду.
Сегодня двери кафе — как двери в рай.

Вина, девушка, вина!
Чистого, как чистота всего несбывшегося,
крепкого, как опора, которой нет,
вина, глоток вина
из красивой бутылки, что у вас за спиной…