Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

Над Тобою голубь белый вьется,
благостен Твой лик и речи сладки.
Вот, я пью от Твоего колодца
и Твоих одежд целую складки.

Даже в самый страшный час. в пустыне,
где земная тварь едва жива,
я Тебя запомню, и отныне
утолят меня Твои слова.

Только, Боже, для чего Ты создал
нам глаза печальные такие,
вместо сердца положил нам звезды
и велел нам песни петь людские?

У тебя на солнце зреют фиги
в островном тропическом саду.
Я к тебе на легком белом бриге
по морям серебряным приду.

Оттого, что слишком ты мне нужен,
брошу якорь в золотое дно
самой тихой бухты, где жемчужин,
как любви в душе моей, полно.

И когда в стремительной пироге
на песок швырнет меня волна,
о, твои глаза не будут строги!
Ты поймешь: и я тебе нужна.

Возьми меня в аэроплан
и подымись со мною выше,
над пестрой картой здешних стран,
до самой до небесной крыши.

Ты будешь опытный пилот,
и я тебе доверюсь смело,
с тобой отправившись в полет
до осиянного предела.

В холодных, белых облаках
мы будем оба — точно птицы,
нам непонятен будет страх
и не захочется спуститься.

Вон, там, зеленая, земля,
а выше — небо, смерть и слава,
неосторожная петля —
и мы, как камни, канем в травы!

И людям, с болью на лице
рыдающим внизу над нами,
не знать, что о таком конце
взмечтали души наши сами.

Ушел, блистая парусами,
и я одна на берегу
пустыми, долгими часами
свою лачугу стерегу.

Луна взойдет — и не укажет
своим лучом, что ищет зря
корабль, который тенью ляжет
на слишком дальние моря,

и даже думать я не смею,
что можно птицей белой пасть
к нему на дрогнувшую рею
и на обрызганную снасть.

Иду одна. Большое поле,
кругом цветы, трава, трава.
И нет в душе привычной боли,
лишь пустота и синева.

Как будто кто-то тронул тихо,
промолвил: «Ты теперь в раю,
не поминай, — не надо, — лихом
нечаянную жизнь свою!»
И я поверила; не стала;
сдержала бурю горьких слов.
Но — Боже! — как ужасно мало
пустого поля и цветов…

На синем небе белая звезда
горит, не меркнущая никогда,
а на земле — ненужные труды
и вечный призрак страха и беды.

Оставь твоих друзей, забудь свой дом,
взмахни своим слепительным крылом, —
вон, там зовет звезда твоя: она
светлой мечты, великолепней сна!

Самарянин, меня ты поднял в поле,
остановившись на пути своем,
елей целебный мне на раны пролил
и внес меня в благословенный дом.

Цветут поля, поют в деревьях птицы,
и с ласкового неба смотрит Бог.
И я живу, — чтоб о тебе молиться
за то, что ты пришел и мне помог.

Ты от меня уехал снова,
тебе с другими веселей:
ты в шуме города большого
не слышишь песенки моей.

В тени своих бетонных зданий
в лучах неонова огня,
я знаю — ты в воспоминанье
недолго сохранишь меня.

Но я почти что не тоскую:
вон звезды новые зажглись!
Как наглядеться на такую
бездонную ночную высь!

Я слышу странные мотивы,
и сны мне видятся, когда
дрожат серебряные ивы
на грани синего пруда.

О, я в глуши пустого сада,
где месяц — шелковый фонарь,
бываю так тревожно рада
подумать о тебе, как встарь!

Там травы ласковые встали,
цветы взросли со дна болот,
там тише боль людской печали
и голоса дневных забот.

И там, где тонких ив побеги,
в холодной и зеленой мгле
поют слова твоих элегий,
сладчайших на моей земле.

Зачем ты помнишь обо мне?
Мой путь одет глубоким мраком,
и я не верю светлым знакам,
встающим в этой тишине.

Туда, где юкка, как алмаз,
горит на солнце блеском ровным,
я не приду в часу условном —
как приходила столько раз.

Я стала реже повторять
твои любимые мотивы…
Здесь слишком тяжко никнут ивы
в пруда серебряную гладь!

И слишком грустно я пою —
твоих садов, что близки к раю.
о, я давно не вспоминаю
в своем задумчивом краю.

Я не знаю, по чьему указу,
от каких морей пришли суда,
неожиданно так много сразу
благодати принося сюда!

Вероятно, это все — ошибка,
и, должно быть, ветер их завлек
на пути изменчивом и зыбком
посетить мой дикий уголок.

Только даже если это случай,
и серебряные крылья их
унесутся в розовые тучи
от убог их берегов моих —

я не стану плакать, сожалея:
пусть ушли — они ведь были тут, —
вот, и небо сделалось светлее,
и цветы душистее цветут.

В Великий пост я буду в черном,
верна обряду своему,
молитвы петь в хору соборном —
и глаз к тебе не подыму.

Я буду спать на голых досках
и жить на хлебе и воде, —
и стану вся прозрачней воску,
тростинки ивовой худей.

И если не случится дива,
и вдруг не победит мечта,
ты скажешь: как я некрасива,
угрюма и совсем проста!

Мне черной ночью снится иногда,
в глубоком сне, на самом дне сознанья,
холодная, зеленая вода
и кораблей высоких очертанья,

и я дышу и чувствую в груди
соленый, острый ветер океана,
и в сером небе вижу впереди
одну звезду, поднявшуюся рано,

и, кажется, что счастье — в той звезде,
что можно перестать просить о чуде
и что никто, никто уже. нигде
мне больше нужен никогда не будет.

Да, я зову тебя в бреду:
мне сон приснившийся отраден —
хоть Бог берет большую мзду
с того, кто так упрям и жаден.

Ведь если дни мои скупы
на то, что мне всего милее,
и надо браться за шины
из-за цветка, что в них алеет,

я все отдам, что мне велят,
не дрогну перед высшей платой, —
за тень, за звук шагов, за взгляд —
и буду все-таки богата.

Нам скорбь великая дана,
и мы ее несем, как знамя,
дорогами слепыми сна,
который тянется веками.

Настанет мир, взойдет зерно,
в лесах родится дичи много,
все будет людям прощено,
и станут люди славить Бога.

Но мы останемся одни:
за серым пологом тумана
горят огромные огни
земли, не нам обетованной.