Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

Нам скорбь великая дана,
и мы ее несем, как знамя,
дорогами слепыми сна,
который тянется веками.

Настанет мир, взойдет зерно,
в лесах родится дичи много,
все будет людям прощено,
и станут люди славить Бога.

Но мы останемся одни:
за серым пологом тумана
горят огромные огни
земли, не нам обетованной.

Слишком рано. Боже, повяли
голубые в саду цветы —
слишком рано звезды опали
с голубой Твоей высоты!

На кусту, что обнят печалью,
соловей замолчал во мгле, —
точно Ты железной скрижалью
заповедал горе земле…

Боже, Боже, темно в долине,
опустел сиреневый сад —
неужели никто отныне
ничему на свете не рад?

В твоих глазах — высокие хоромы,
несчитанных сокровищ подземелья,
цветущие сады, моря и реки,
и голубых далеких гор вершины,
далеких гор отроги и ущелья,
где сладко пахнет медом и цветами.

И дно великолепное морское
в твоих глазах: к нему ни разу солнце
не снизошло, не трогало жемчужин
и белых анемон не золотило.

И лес старинный… И звездой зеленой
огромное окрашенное небо,
и шепот трав вечерних, и в оврагах
бегущая серебряным потоком
вода — в глазах твоих.

А часто у людей бывают
глаза — стеклянные шары пустые,
в которых отражаются снаружи
дома, глядящие рядами окон,
идущие толпой другие люди,
и блики электрической рекламы.

Случайный взгляд куда-то вбок,
минута — встреча — в сердце пенье,
и вот, уже готов предлог,
чтоб загорелось вдохновенье,

О, как наивна я, смотри!
Мне, взрослой, скучной и серьезной,
уже приснились фонари
какой-то фьесты грандиозной.

Но если даже я смешна,
ведь разве не завидно это,
какая малость мне нужна,
чтоб целый день заполнить светом!

У тебя миндальные сады
по краям берилловой воды,
у тебя цветные фонари
освещают праздник — до зари.
Для тебя у девушки любой
вспыхнет сердце искрой голубой.

Знаю: волны на море зеленом
не докатятся к тебе со стоном
и, ласкаясь у твоей руки,
не передадут ничьей тоски.

Ты сейчас не помнишь никого,
ты сейчас не слышишь ничего,
в эту томную глухую ночь
ты не можешь мне помочь.

Ты, Лилит, спустилась по ступеням,
ты, Лилит, себя не пожалела,
ты сошла туда, где жили тени,
чтобы обрести, кого хотела.

Отдала светящиеся крылья,
звездную тиару, что сверкала,
сделала последнее усилье —
опустила даже покрывало.

Все — по приказанью тех, оттуда,
чтобы только увидать, что надо,
и стояла, все еще — как чудо,
и ждала желанную награду.

Ну и что же, ты его узрела,
своего архангела во плоти,
у него изломанное тело,
крылья потемневшие в лохмотьях.

Ты, сама ушедшая из рая,
бросившая небо добровольно,
что же, от тоски своей сгорая,
ты не скажешь, что теперь довольна?

Из тишины, из темноты
вздохнули сладкие цветы,
где капли белые луны
на венчиках видны.

В глубокой дреме старый сад,
и черных лип усталый ряд
недвижен, точно строй солдат,
и даже птицы спят.

И только белая луна
сползла туда, где два пятна —
две клумбы белые взросли
из дремлющей земли,

и от упавшего меча,
от лунного луча
блаженно дрогнули цветы
из темноты.

Луч заката играет на пальме,
в игрушечном хуторе между гор.
Старый японец в серой тальме
вышел гулять в свой двор.

Рядом в окошко глядит японка,
глаза у ней — вишенки, ротик ал,
точно художник очень гонко
куколку разрисовал.

Смотрят на речку, зеленый берег,
смотрят, как день сменяет мгла, —
и Бог их не тронет, — Он им верит:
они никому не сделают зла.

Лес лиственный и вместе хвойный
и, затерявшись между скал,
пруда зеленого провал,
такой глубокий и спокойный.

А дальше, — так за десять миль, —
есть город с серыми домами,
и весь он — сталь, бетон и камень,
и весь он грязь, и дым, и пыль.

Тамара, Тамара, зачем в тиши
ты ждешь опять лиловых сумерек?
Ведь князь не приедет, он ведь умер,
молись о спасенье его души!

Зачем ты смотришь на гребни скал,
и страх и надежда в сердце спорят?
Кто это, высокий, слетел и встал,
высокий и темный, — с огнем во взоре?

Тамара, беги, он так силен,
забудь про звезды, про тех, кто выше,
забудь, что видишь, забудь, что слышишь,
ведь это призрак, ведь это сон, — Тамара!

Снежных вершин высока громада…
Замок молчит и ночь темна…
Если он призрак — жизни не надо, —
что же в жизни прекраснее сна?

Поцелуешь горестные веки,
скажешь, «дорогая, улыбнись!»
в час, когда засеребрятся реки
и подернется туманом высь.

В далеко ушедшем кватроченто
так писали небо мастера:
облака развившаяся лента,
звездная кайма из серебра.

Что же делать, если счастье зыбко,
и последний луч дневной зачах, —
если неразгадана улыбка
у мадонны Лизы на губах?

Пролетали пули мимо, мимо,
вспыхивали красные цветы, —
что же я осталась невредима,
если защитил меня не ты?

Думала, не будет утешенья,
думала, живой не убегу,
если бросил на поле, мишенью
самому свирепому врагу…

Сжалились другие, видно, силы,
там, где ты не захотел спасти!
Для чего же я тебя любила,
как же о тебе могла грустить?

Унес меня — в ночи туманной —
от сонма лютого врагов, —
а я не знала раньше, странно,
не думала, что ты таков.

За то, что я жила без веры,
что встанешь ты, светлее дня —
ты, чьи глаза ясны и серы, —
прости незнавшую меня.

Когда потухнут на пути огни,
я верю: наклонись ко мне, взгляни,
и будут дни мои озарены
лучами удивительной весны:

у солнца не настолько ярок свет,
и у ночи таких созвездий нет,
и надо мной, когда ты бросишь взгляд,
чуть видимые крылья прошумят.